— Ну, Жоанет, теперь пойдем выпьем с тобой немного, а твоя женушка быстренько уладит свои счеты с друзьями, соберет выигрыш и пойдет с тобою домой, нянчить малыша.

Голова у меня заработала, как машина. Сестра увела Хуана в лавку, а я подумала, что, раз Хуан пришел, значит, ты или бабушка позвонили ему и скорее всего ребенок лежит теперь уже мертвый… Я ведь много думаю, девочка, Тебе кажется, что это не так, верно? А я много думаю.

На меня нашла такая тоска, такая печаль, что я и свои деньги, которые лежали там на столе, где мы играли, сосчитать не могла никак… Потому что я малыша очень люблю, он ведь очень миленький, верно? Бедненький мой…

Тогда Кармета, очень она хорошая, посчитала мне деньги. И больше никто не говорил про то, что я сжулила… Потом я застала тебя в той комнате, где были Хуан и моя сестра… Представь себе, я так одурела, что почти и не удивилась. В голове у меня только одно и вертелось: «Малыш умер, малыш умер…» И когда я Хуану это сказала, ты увидела, что Хуан меня любит по-настоящему… Потому что мужчины, девочка, крепко в меня влюбляются, Не так-то им легко меня забыть, ты не думай… Мы с Хуаном так любили друг друга…

Наступило молчание. Я стала одеваться. Глория становилась поспокойнее и лениво потягивалась. Вдруг она уставилась на меня.

— Какие странные у тебя ноги! Такие тощие! Как у Христа на распятии.

— Да, правда. — Глория в конце концов всегда умела рассмешить меня. — А у тебя, наоборот, словно у муз…

— Очень изящные, да?

— Да.

(Ноги у нее были белые и маленькие, точеные, детские).

Хлопнула дверь парадной. Выходил Хуан. Тут же явилась улыбающаяся бабушка.

— Понес мальчика погулять. Уж такой добрый у меня сынок! — И обращаясь к Глории — И зачем ты, плутовка, перечишь ему? Только втягиваешь в раздоры. Ай-яй-яй! Как не стыдно! Разве не знаешь, что мужчинам нужно всегда уступать?

Глория улыбнулась и обняла бабушку. Потом принялась подмазывать ресницы. На улице закричал другой старьевщик, и она в окошко крикнула ему, чтобы он зашел. Бабушка сокрушенно покачала головой.

— Скорее, скорее, девочка, пока не пришел Хуан или Роман… Ох, берегись, если придет Роман! Я и думать об этом не хочу.

— Эти вещи ваши, а не вашего сына, мама. Верно же, Андрея? Неужели я допущу, чтобы мой ребенок умирал с голоду, лишь бы здесь хранилось все это барахло? А кроме всего прочего, Роман должен Хуану деньги. Я это знаю…

Бабушка вышла из комнаты, избегая осложнений, как она говорила. Была она очень худенькая. Из-под растрепанных белых волос выпархивали два прозрачных уха.

Пока я принимала душ, а потом гладила на кухне платье под злыми взглядами Антонии, никогда не скрывавшей, что вторжение в ее царство ей не по вкусу, я слышала, как спорили по-каталански два голоса — визгливый Глории и простуженный, принадлежавший «drapaire». В голове у меня вертелись слова, которые как-то сказала мне Глория, вспоминая историю своих отношений с Хуаном: «Было это как конец фильма. Как конец всем печалям. Еще немного, и мы должны были стать счастливы…» Произошло это давным-давно, в те времена, когда Хуан возвращался к женщине, которой он дал ребенка, чтобы назвать ее своею женой. Они уже почти и не вспоминали об этом… Но ведь и совсем недавно, в ту мучительно тоскливую ночь, которую только что воссоздала своей болтовней Глория, я снова видела их соединенными — каждый чувствовал, как стучит кровь в жилах у другого, они поддерживали друг друга, страдая под бременем общего горя. И опять словно наступал конец всякой ненависти, отчужденности.

«Если бы в ту ночь началось светопреставление или умер бы один из них, их история была бы прекрасна и совершенна, как замкнутый круг». Так обыкновенно случается в романах, в фильмах, но не в жизни… Впервые я стала понимать, что, пока человек живет, все проходит, блекнет, разрушается. И нет конца у нашей истории до тех пор, пока не придет к нам смерть и не разрушит тело…

— Что ты там рассматриваешь, Андрея? Что ты рассматриваешь в зеркале, так широко раскрыв глаза?

Из-за моей спины появилась Глория, она была уже в хорошем настроении. Я как раз кончала одеваться. За Глорией я увидела сияющую бабушку. Старушка боялась распродаж, устраиваемых Глорией. Она была уверена, что старьевщики оказывают нам большую милость, забирая у нас старую мебель, и, пока Глория торговалась, сердце ее испуганно колотилось. Дрожа, она молилась перед пыльным алтарем о том, чтобы пресвятая дева поскорее освободила от унижения ее невестку. Когда страшный человек уходил, она облегченно вздыхала, словно ребенок, который выходит от врача.

Я посмотрела на нее с нежностью. Смутные угрызения совести всегда таились в моей душе. Возвращаясь домой поздним вечером, в периоды полного безденежья, когда мне не на что было ни пообедать, ни поужинать, я находила у себя на столике тарелку с малоаппетитными, давно сваренными овощами (их бывало немного), иногда черствый ломоть хлеба, оставленные здесь «по забывчивости». Вся во власти голода, я съедала то, чего лишала себя бедняжка-бабушка, и меня охватывало отвращение к самой себе. На следующий день, когда я неуклюже топталась вокруг бабушки, я замечала ласковую улыбку в ее взгляде, глаза ее словно проникали в самые глубины моей души, и мне хотелось плакать. В порыве нежности я обнимала ее и наталкивалась на твердое, как будто сплетенное из проволоки холодное тельце, но в нем билось на редкость живое сердце…

Глория придвинулась ко мне, с удовлетворенным видом потрогав блузку на моей спине.

— Ты тоже худая, Андрея…

Потом, скороговоркой, чтобы не расслышала бабушка:

— Сегодня к вечеру твоя подруга Эна придет к Роману.

(Во мне поднялась буря).

— Откуда ты знаешь?

— Он только что просил служанку убрать у него в комнате и купить ликеров… Я не дура, девочка! — И, прищурив глаза: — Твоя подруга — любовница Романа.

Кровь кинулась мне в лицо, Глория испугалась и отошла. Бабушкины маленькие глазки беспокойно наблюдали за нами.

— Ты все равно что животное! — с ненавистью выпалила я. — Вы с Хуаном — как скоты. Разве не может быть иных отношений между мужчиной и женщиной? Разве ты ничего другого не видишь в любви? Мерзость какая!

Я была так потрясена, что на глаза мне навернулись слезы. В этот миг меня объял ужас за Эну. Я любила свою подругу и не могла вынести, чтобы на нее лили грязь.

Глория насмешливо скривила рот, но меня ее гримаса успокоила: я поняла, что эта женщина тоже готова расплакаться.

Напуганная бабушка с болью в голосе сказала:

— Андрея! И это моя внучка говорит такие слова!

— Как ты могла подумать такую подлость про мою подругу? — спросила я Глорию.

— Да уж очень хорошо знаю я Романа… Хочешь, скажу тебе что-то? Роман захотел стать моим любовником уже после того, как я вышла замуж за Хуана… Сама видишь, чего можно ждать от такого человека!

— Но я хорошо знаю Эну… Она принадлежит к тем людям, о которых ты, Глория, и понятия не имеешь… Роман мог бы ее интересовать как друг, но…

(Мне делалось легче, оттого что я высказывала это вслух, но вдруг разговор с Глорией о моей подруге стал мне глубоко противен. Я замолчала).

Я повернулась и пошла вон из дому. Бабушка тронула меня за платье, когда я проходила мимо нее.

— Девочка! Девочка! Вот тебе и внученька, которая никогда не сердится. Господи Иисусе!

Как горько, как отвратительно было у меня на душе! Я хлопнула дверью, словно была такой же, как они, такой же, как все…

Взвинченная до крайности, я даже на улице не могла сдержать наворачивавшихся поминутно слез. Небо, казалось, затягивали низкие, знойные тучи. Чужие слова преследовали меня, плясали в ушах. Голос Эны: «Ты слишком мало ешь, Андрея, ты становишься истеричкой», «Почему же ты плачешь, если ты не истеричка?», «Какие у тебя причины для слез?»

Люди смотрели на меня с изумлением, даже, пожалуй, с испугом, и, поняв это, я в ярости прикусила губу: «Дергаюсь, как Хуан», «И тоже схожу с ума», «Бывает, что некоторые лишаются рассудка от голода».