— Рискну, — сказала я. — Да, рискну.

Какое облегчение почувствовать на своем теле холодную воду! Какое облегчение стать недосягаемой для взглядов этих странных существ! Я подумала, что ванной комнатой здесь, должно быть, никогда не пользуются. В пятнистом зеркале над умывальником (какой тусклый зеленоватый свет во всей квартире!) отражался низкий потолок, весь в паутине, и среди сверкающих нитей воды мое тело: я стою на цыпочках в грязной фаянсовой ванне и изо всех сил стараюсь не коснуться черных стен.

Ванная комната походила на логово ведьм. Закопченные стены, казалось, хранили следы скрюченных пальцев, воплей отчаяния. Уродливые выбоины разевали беззубые рты и сочились сыростью. Над зеркалом (некуда больше было девать!) повесили мрачный натюрморт: белесые рыбы и луковицы на черном фоне. Из перекошенных кранов улыбалось безумие. Точно в пьяном бреду мне стала мерещиться всякая всячина. Резким движением я закрыла душ — исчез хрустальный, добрый волшебник, и снова я оказалась одна среди всей этой грязи.

Как я заснула в ту ночь — не знаю. В отведенной мне комнате стоял рояль с открытой крышкой. По стенам висели зеркала в богатых рамах. Некоторые очень дорогие. Китайское резное бюро, картины, мебель, обитая узорной тканью. Комната походила на чердак нежилого дворца и считалась, как я позднее узнала, гостиной.

Покрытая черной накидкой турецкая тахта, на которой я должна была спать, возвышалась посреди комнаты, между двух рядов ободранных кресел, словно катафалк, окруженный скорбными фигурами. В огромной люстре под потолком не было лампочек, и на рояль поставили свечу.

На прощанье Ангустиас перекрестила мне лоб, а бабушка ласково обняла. Я почувствовала, как бьется, словно зверек, ее сердце.

— Если ты проснешься и тебе станет страшно, доченька, позови меня, — тонким дрожащим голосом сказала она. И таинственно прошептала мне на ухо: — Я никогда не сплю, доченька. Всегда что-нибудь делаю по дому. Никогда, никогда не сплю.

Они наконец ушли, оставив меня одну в забитой мебелью комнате, среди колышущихся теней, которым пламя свечи дарило подспудную жизнь. Смрад, стоявший во всей квартире, в этой комнате так и бил в нос. Пахло кошками. Задыхаясь, не без риска сломать себе шею, я, как на горную вершину, вскарабкалась на спинку кресла: за пыльными бархатными занавесями виднелась дверь, и мне хотелось ее отворить. Но это мне удалось, лишь насколько позволяла мебель. Я увидела, что комната выходит на одну из открытых галерей, благодаря которым так светло в барселонских квартирах. Вверху, в мягкой мгле, дрожали три звезды, и при виде их мне вдруг захотелось плакать, будто я неожиданно встретилась со старыми друзьями.

Вместе с трепетным светом звезд на меня нахлынули воспоминания о том, как я ехала по Барселоне, переполненная мечтами, надеждами и иллюзиями, и вдруг оказалась среди этих безумных людей и странных вещей. Мне страшно было лечь в постель, похожую на гроб. Помню, что, когда я задула свечу, меня всю трясло от необъяснимого ужаса.

На рассвете сбившиеся простыни сползли на пол. Я замерзла и натянула их на себя.

Пошли первые трамваи, и звонки, приглушенные стенами и запертыми дверьми, долетели до моих ушей, как и в то лето, когда семилетней девочкой я в последний раз приезжала к дедушке с бабушкой. И тотчас же всплыл образ, зыбкий, но сочный и свежий, словно навеянный запахом недавно сорванного плода, образ того, что было в моей памяти Барселоной: утро, грохочут первые трамваи, и тетя Ангустиас проходит мимо постели к балкону опустить жалюзи, — сквозь них просачивается слишком много света; или ночь — жара не дает мне спать, шум плывет в гору по улице Арибау, через открытый балкон ветерок доносит снизу запах платанов, зеленых и пыльных. Политые водой тротуары и множество людей, пьющих в кафе прохладительные напитки, — это тоже Барселона. Все остальное — ярко освещенные магазины, машины, шум и звон, все, вплоть до вчерашней поездки с вокзала, которая тоже что-то прибавила к моему ощущению этого города, — все это было чужое, ненастоящее; оно было сооружено искусственно, чересчур тщательно отделано и потому потеряло изначальную свежесть.

Не открывая глаз, я снова почувствовала, как меня заливает горячая волна счастья: я в Барселоне. Слишком долго мечтала я об этом, и первый городской шум, внятно сказавший мне, что мой приезд в Барселону такая же подлинная реальность, как мое тело, как колючее прикосновение грубой накидки к моей щеке, не мог не показаться мне чудом. «Должно быть, мне приснился ночью дурной сон», — думала я, радуясь своему пробуждению.

— Открыв глаза, я увидела, что на меня смотрит бабушка. Но не вчерашняя старушка, маленькая, иссохшая, а молодая женщина с продолговатым лицом под тюлевой вуалеткой, спускающейся со шляпы, какие носили в прошлом веке. Женщина нежно улыбалась, и голубой шелк ее платья мягко переливался. Рядом с ней, немного в тени, — мой дедушка, очень красивый, голубоглазый, с прямыми бровями и густой каштановой бородой.

Я не видела ни бабушки, ни дедушки в ту пору их жизни, и мне захотелось узнать имя художника, подписавшего портреты. Такими они были, когда полвека назад приехали в Барселону. Существовал длинный и запутанный рассказ об их любви — я уж толком не помнила его, — кажется, что-то насчет разорения. Но в те времена мир был полон оптимизма, а они очень любили друг друга. Они въехали в эту квартиру на улице Арибау, когда ее только начинали застраивать. Вокруг еще было много свободных участков. И кто знает, быть может, запах земли напомнил бабушке какой-нибудь сад совсем в других краях. Я вообразила себе, как она, в этом голубом платье и в этой же изящной шляпке, впервые переступает порог пустой квартиры, еще пахнущей краской.

«Хорошо здесь поселиться, — возможно, думала она, глядя в окно на незастроенное поле. — Здесь как за городом. Так спокойно! И сам дом такой чистый, такой новый».

Они ведь приехали в Барселону совсем с иными мечтами, иными надеждами, нежели я: они искали тишины, спокойной размеренной работы. Тихой пристанью стал для них тот город, который мне пришло в голову выбрать ареной для моей новой, деятельной жизни.

Квартира с восемью балконами украсилась шторами и занавесями: кружева, бархат, банты; из баулов извлекались на свет безделушки, иногда довольно ценные; не осталось пустых углов. И пустых стен тоже. Украшенные завитушками часы подарили дому ритмично бьющийся пульс, а рояль (ну как можно без рояля?) — томные кубинские мелодии для предвечернего отдыха.

И хотя дедушка с бабушкой были не очень молоды, у них, как в сказке, было много детей. Тем временем улица Арибау все застраивалась. Дома, такие же высокие, как их дом, даже еще выше, спаялись в огромные тесные кварталы. Деревья все шире раскидывали ветви, и наконец, словно для того, чтобы отметить эту улицу, по ней пустили трамвай. Дом старел, его ремонтировали, он не раз менял хозяев и привратников, а дедушка с бабушкой все так и жили на своем втором этаже, будто они были там чем-то неизменным, навеки предопределенным.

Здесь прошли самые чудесные дни моего детства, тогда у дедушки с бабушкой не было других внуков. Дом уже оказался в центре города, в огнях фонарей, в уличном гаме — городской прибой бился о его балконы, задернутые бархатными шторами. В квартире тоже все кипело, слишком много было народу. Меня захватывал этот водоворот. Дяди и тети покупали мне лакомства и награждали ими за проделки над другими членами семейства. У дедушки и бабушки волосы побелели, но оба еще были крепкие старики и смеялись моим детским выходкам. Неужели все это было так давно?

Все настолько переменилось в доме, что у меня родилось ощущение какой-то неуверенности, и это ощущение обострилось при мысли о неизбежной встрече с теми, кого я мельком видела прошлой ночью.

«Какими-то они окажутся?» — думала я и не вставала, боясь встретиться с родственниками.

При дневном свете комната меня не пугала, но все равно в ней царили хаос и мерзость запустения. Дедушкин и бабушкин портреты висели криво, без рам, на темных обоях проступали пятна сырости; солнечный луч, в котором плясали пылинки, подбирался к портретам.