Мне хотелось думать, будто и дедушка и бабушка давно умерли. Мне хотелось думать, будто между молодой дамой в вуалетке и этой мумией, этой маленькой, до неузнаваемости изменившейся старушкой, открывшей мне дверь, нет ничего общего. И все же бабушка была жива, хоть и выглядела такой жалкой среди всей этой бесполезной рухляди, которая с годами все скапливалась и скапливалась в ее доме.

После смерти дедушки — с тех пор прошло уже три года — семья решила снимать только полэтажа. Лавиной обрушилась на всех лишняя утварь и мебель, и тогда рабочие, нанятые заложить двери, ведущие на другую половину, беспорядочно нагромоздили до самого потолка весь этот хлам. А потом временный беспорядок превратился в постоянный…

В том самом кресле, на которое я взбиралась ночью, умывался на солнышке облезлый кот. Тварь эта казалась такой же дряхлой, как все вещи вокруг. Кот посмотрел на меня своими необыкновенными глазищами: казалось, что на мордочке у него, над поседелыми усами, поблескивали зелеными стеклами очки. Я протерла глаза и снова посмотрела на кота. Он выгнулся, на тощей спине проступили позвонки. Мне подумалось, что он удивительно похож на всех обитателей этого дома: тот же эксцентрический и вдохновенный вид, который достигается долгим постом, затворничеством, а возможно, и привычкой к мудрствованиям. Я улыбнулась коту и стала одеваться.

Отворив дверь, я очутилась в темной, забитой мебелью прихожей, в которую выходили почти все комнаты. Напротив была столовая, ее открытый балкон освещало солнце. Я направилась туда и по дороге споткнулась о кость, обглоданную собакой. В комнате никого не было, только смеялся попугай и бормотал что-то свое. Эта птица мне всегда казалась безумной: попугай пронзительно орал в самые неподходящие минуты. На большом столе стояла забытая пустая сахарница. На кресле валялась выгоревшая резиновая кукла.

Мне хотелось есть, но еда была только изображена на натюрмортах, развешанных по стенам, и я как раз рассматривала их, когда меня позвала тетя Ангустиас.

Тетина комната была смежной со столовой. Балкон ее выходил на улицу. Тетя сидела ко мне спиной за письменным столиком. Я остановилась, с изумлением оглядывая комнату: она оказалась чистой и прибранной, какой-то чужеродной в этом доме. Зеркальный шкаф, большое распятие, которым была загорожена дверь в прихожую, в изголовье кровати — телефон.

Тетя повернула голову и не без удовлетворения поглядела на мое изумленное лицо.

Мы обе молчали, потом я, все еще стоя в дверях, улыбнулась как можно приветливее.

— Входи, Андрея, — сказала она. — Садись.

Я заметила, что при дневном свете Ангустиас словно распухла, под зеленым халатом вырисовывались пышные формы; усмехнувшись про себя, я подумала, что мои первые впечатления не очень-то соответствовали истине.

— Дитя мое, не знаю, как тебя воспитывали…

(Ангустиас уже первые слова произнесла так, как будто собиралась говорить речь).

Я открыла было рот, но она подняла палец, призывая к молчанию.

— Да, я знаю, что ты некоторое время училась при монастыре, знаю, что ты провела там почти всю войну. Это для меня, конечно, какая-то гарантия… и все же… вот эти два, года, что ты жила у твоей двоюродной сестры… семья твоего отца всегда была какой-то странной… к тому же жизнь в деревне… Как ты прожила эти два года?

Не скрою от тебя, Андрея, что голова моя всю ночь была занята мыслями о тебе. Заботиться о тебе, научить тебя послушанию — задача очень трудная. Справлюсь ли я с ней? Думаю, что да, но облегчить мне эту задачу можешь только ты.

Она мне не давала слова вымолвить, и я лишь изумленно глотала ее слова, не понимая их толком.

— Город, дитя мое, это ад. А во всей Испании нет хуже ада, чем Барселона… Меня расстроил твой вчерашний приезд с вокзала. Одна! Ночью! Мало ли что могло случиться. Людей здесь несметное множество, и каждый норовит другому ножку подставить. Как осторожно себя ни веди, все будет мало — всюду подстерегают дьявольские соблазны. Девушка в Барселоне должна быть неприступна, как крепость. Ты понимаешь?

— Нет, тетя.

Ангустиас посмотрела на меня.

— Не очень-то ты сообразительна, деточка.

Мы снова помолчали.

— Скажу тебе то же самое иначе. Ты моя племянница, а значит — девочка из хорошей семьи, скромная, богобоязненная и невинная. Если за тобой не смотреть, тебя в Барселоне будет подстерегать множество опасностей. Поэтому знай заранее, что я не дам тебе и шагу ступить без моего разрешения. Теперь понимаешь?

— Да.

— Хорошо, перейдем к другому вопросу. Зачем ты приехала?

— Учиться, — мгновенно ответила я.

От ее вопроса мне стало не по себе.

— Учиться литературе и языкам? Знаю, получила письмо от твоей двоюродной сестры Исабели. Учись, я не против. Но только не забывай, что всем этим ты будешь обязана нам, родным твоей матери, и что цели своей ты достигнешь лишь благодаря нашей доброте.

— Не знаю, знаешь ли ты…

— Знаю. Ты получаешь пенсию, двести песет в месяц. По нынешним временам тебя и полмесяца на них не прокормить. Может быть, ты заслужила стипендию?

— Нет, но я не должна платить за учение.

— Это не твоя заслуга, просто полагается тебе как сироте.

Я опять смутилась, но тут Ангустиас неожиданно повернула разговор в другую сторону.

— Должна тебя кое о чем предупредить. Как мне ни больно говорить худо о моих братьях, я должна сказать, что после войны нервы у них немного не в порядке… Оба они страдали, дитя мое, и сердце мое болит за них… Мне они платят черной неблагодарностью, но я их прощаю и молю за них господа. Однако я вынуждена предостеречь тебя, чтобы ты была начеку…

Она понизила голос и зашептала почти нежно:

— Твой дядя Хуан женился на совсем неподходящей женщине. Она калечит ему жизнь… Андрея, если я узнаю, что ты с ней дружишь, помни, мне это будет очень тяжело и неприятно, я буду безмерно огорчена.

Я сидела против Ангустиас на жестком стуле, и край сиденья впивался сквозь платье мне в ноги. Настроение у меня совсем испортилось; ведь по ее словам выходило, будто без разрешения я и шагу ступить не смогу. И я безжалостно осуждала свою тетку — такую необразованную, такую деспотичную женщину. Но мне столько раз случалось неправильно судить о людях, что и теперь еще я не уверена, была ли я к ней справедлива. Точно знаю лишь одно: тетя сделалась мне противна, когда сладким голосом принялась нашептывать гадости про Глорию. Кажется, я подумала, что, пожалуй, не лишне и огорчить немного тетку, и стала украдкой ее рассматривать. Оказалось, что черты ее лица вовсе не безобразны, а руки, так те просто красивы. Пока она сыпала без остановки приказаниями и советами, я все искала в ее внешности что-нибудь отталкивающее. И когда Ангустиас уже готова была меня отпустить, я вдруг увидела ее грязно-серые зубы…

— Поцелуй меня, Андрея, — попросила она в эту самую секунду.

Я коснулась губами ее волос и, раньше чем она успела удержать меня и поцеловать, убежала в столовую. Там уже были люди.

Я сразу увидела Глорию: одетая в старое кимоно, она кормила с ложечки кашей маленького ребенка. Глория улыбнулась мне и поздоровалась.

На душе было тяжело, словно меня придавило низкое предгрозовое небо, и, должно быть, не я одна чувствовала во рту вкус пыли, как это бывает, когда нервы напряжены.

На противоположном конце стола сидел мужчина с вьющимися волосами и приятным, умным лицом, он смазывал револьвер. Я знала, что это другой мой дядя — Роман. Дядя сразу же подошел ко мне и ласково поцеловал. Черный пес, которого я видела прошлой ночью, — он вышел следом за служанкой, — не отставал от него ни на шаг, дядя объяснил мне, что пса зовут Гром и что это его собака. Животные, казалось, инстинктивно тянулись к Роману. Даже я почувствовала, как мне делается хорошо и радостно от его сердечной щедрости. Он вытащил из клетки попугая и заставил его проделать в мою честь разные штуки. Пернатая тварь продолжала бормотать какие-то слова. Неожиданно я поняла, что это ругательства. Роман счастливо смеялся: