Молча облокотившись на окно, юная, улыбающаяся, с виду такая беззаботная, Марта зорко всматривалась в нежные лица, в чистые глаза подруг. Это длилось всего лишь какую-то долю секунды, но их образы навсегда запечатлелись в ее душе, запечатлелись неподвижные, как на фотографии, потому что в этот миг Марта подумала, что на самом-то деле нереальными, чудными были именно они, ее подруги, их простодушная доверчивость, их готовность довольствоваться нетрудным счастьем, укладывающимся в привычные нерушимые рамки. От этой мысли у Марты закружилась голова. И тут же она забыла об этом. Подтянувшись на руках, она вскочила на подоконник, как делала, наверное, уже тысячу раз, и потом, встреченная веселым смехом, спрыгнула в комнату, в середину магического круга.

В понедельник она опять встретилась с Сиксто. Это был день его именин, и Марта подарила ему пачку сигарет. Они плавали, и оба чувствовали, что теперь, когда между ними установилась такая близость, море стало жарче и купаться уже не так приятно, как сесть в лодку и уплыть далеко. Они не говорили ни о помолвке, ни о других подобных вещах. Сиксто рассказывал Марте, как в Испании он в разгар зимы купался в холодной реке.

— Мы, канарцы, не можем жить без воды. Все остальные солдаты, хоть они и привыкли к холоду, просто зубами стучали, глядя на нас. Но мы после купанья попрыгаем, как обезьяны, и разогреваемся; нам было теплее, чем им, и вшей у нас было меньше… Конечно, вши сразу же набегали снова, это хуже всего… Но знаешь, я скажу, что, если не считать этого, мне на войне нравилось. Плохо, что бывало страшновато…

Через некоторое время Сиксто заметил:

— Я насмотрелся на тамошних крестьян. Вот странный народ! Целыми днями они глядят в небо, ждут дождя, хотя река у них под боком. Вода в реке пропадает безо всякой пользы, а они все смотрят на небо. Будь у нас здесь такие реки, нам и дождь был бы не нужен… Как ты думаешь?

— А летом ты тоже купался в реке?

— Купался. Это не то, что море, но летом неплохо.

Марта представила себе реку, берега которой густо заросли деревьями, и Сиксто, плывущего в воде, затененной спутанными ветвями. Но это видение было неясным. Если ома закрывала глаза, Сиксто представлялся ей выходящим из моря, с него капала вода, а позади расстилался беспредельный горизонт.

К родным она пришла рано и застала дома только Даниэля, сидящего за роялем. Привлеченная музыкой, она остановилась у двери. Даниэль почувствовал ее присутствие и, вместо того чтобы, по обыкновению, продолжать игру, обернулся. Он взглянул на нее с интересом и подозвал. Марта увидела, что он по-заговорщицки улыбается.

— Иди сюда, иди…

На столике стояла бутылка и несколько стаканов.

— Давай чокнемся, детка… за один секрет.

— Ты тоже выпьешь?

— Всего одну капельку.

Глаза у Даниэля внезапно загорелись, он погладил Марту по щеке.

— Кто бы сказал, что ты способна на такие вещи!

Марта отстранилась, удивленная.

— Какие вещи?

Даниэль приложил палец к своему крохотному рту и оглянулся по сторонам.

— Тс-с, осторожно… А то слуги услышат. Можно делать все, если соблюдать приличия, детка. Понимаешь, соблюдать приличия. Ты не будешь против, если я тебя ущипну? Твой бедный дядя Даниэль уже старик. Да, да, надо соблюдать приличия… Предупреждаю тебя, что твои тетки немного сердятся. Матильда у нас пуританка… А Онес никогда не переступала границ. Самое важное — это границы, детка, так говорит тебе твой старый дядя… Дай мне лапку. Ах, тебе бы надо побольше следить за руками! Ты ведь дама, маленькая дама… Ты знаешь, что сейчас ты очень хорошенькая?

Марте казалось, что Даниэль пьян. Это было очень странно. Из-за своего желудка он никогда не пил.

— А? Что ты говоришь? Ты ничего не говоришь? Постой, куда ты? Я на твоей стороне…

— Я никуда не ухожу. — Марте стало не по себе. — Я просто не знаю, о чем ты говоришь…

— Ах, конечно, конечно же, знаешь. Мне нравится твоя стыдливость, но ты все знаешь. Ты можешь открыть мне душу, точно своему исповеднику. Я тоже много грешил.

Последняя фраза прозвучала, как тайное признание.

Марте стало ужасно стыдно. Вдруг при виде Даниэля, при виде его лица, его загоревшихся глазок, его слегка дрожащих рук ей захотелось без оглядки броситься вниз по лестнице, поскорее убежать прочь. Но имя, произнесенное Даниэлем, остановило ее.

— Пабло недоволен нашими дамами… Хе-хе-хе… Да, плутовка, да. Ты рассердила его.

Горячая волна крови, залившая шею и лицо девочки, медленно отступала к сердцу, которое колотилось тяжело и гулко. Она побледнела. Тихо спросила:

— Что он говорил?

— Ах, разные глупости… Что они за тобой плохо смотрят, да почем я знаю! Себя-то он считает высоко нравственным… Ну ладно, присядь сюда, сюда, рядом со мной, посидим немножко вдвоем, а? Да, надо вести себя очень осторожно. Я мог бы рассказать тебе многое из собственного опыта.

Марта сидела на самом краешке неудобного дивана, как можно дальше от Даниэля, в полутемной комнате, пронизанной одиноким солнечным лучом. Она ясно слышала удары своего сердца, сильные и громкие, словно кто-то стучал кулаком в дверь. Они смешались со звоном колокольчика над решеткой у входа во двор. Это вернулись ее тетки. Марта взглянула на Даниэля и увидела, что старик наблюдает за ней, склонив голову к плечу. Лицо Марты, освещенное косым солнечным лучом, было таким бесхитростным, таким недоумевающим, что все воодушевление Даниэля пропало.

Тетки не сказали ей ничего из того, на что намекал Даниэль. Они пришли возбужденные после переговоров о дне отъезда на материк. Разговаривали они с Хосе. А также с Пабло.

— Пабло уже наполовину согласился ехать с нами. Сначала он сказал, что это слишком рано, потому что он хочет сделать несколько набросков на юге острова. А потом, когда мы сказали, что, может быть, придется ждать билета еще целый месяц, он заявил, что это слишком долго. И я с ним вполне согласна!

В тот день Марта почти ничего не ела. Время от времени, как при разговоре с дядей, кровь приливала к сердцу, и странные, гулкие удары, подобные стуку дверного молотка, отдавались у нее в ушах, заглушая все звуки.

Когда она с портфелем под мышкой уходила в школу, Даниэль дружески и лукаво шепнул ей на ухо:

— Так не забывай — приличия… Приличия — это все…

На переменах она, к своему удивлению, услышала шутки подруг относительно того же самого — ее романа, хотя удивляться, собственно, было нечему. Но кое-что из сказанного Даниэлем отодвинуло то утро на берегу в далекое прошлое; ей стало казаться, что все случившееся тогда — невинная болтовня, солнце, живительное прикосновение рук и губ, — все это произошло в каком-то далеком, почти забытом году. Уже другое беспокоило, другое радовало девочку.

«Пабло возмущен».

При этой мысли слезы благодарности, счастья и стыда навертывались ей на глаза. Он интересовался ею. Значит, это верно: он порвал дружбу с ней только для того, чтобы прекратились разговоры, чтобы никто не посмел ее обидеть.

«Я все объясню ему».

Когда она думала об этом, глаза ее вспыхивали. Ей уже казалось, что никакого романа с Сиксто у нее не было… Одно время что-то утишало мучительную боль неотступных мыслей о Пабло, но вдруг это «что-то» исчезло, раздвинулось, как занавес, и душа ее вновь осталась беззащитной. Ей нечем прикрыться, некуда спрятаться. И нет в ней иного образа, кроме образа Пабло. А через минуту неожиданное открытие причиняло девочке уже не радость, а страдание, нестерпимую боль — она вспоминала слова Онесты: «Мы сказали ему, что, может быть, придется ждать билетов еще целый месяц, и он ответил, что это слишком долго».

То были тяжелые часы. Когда в душе у тебя все переворачивается, когда тебя душат и слезы, и дурацкий смех — очень трудно оставаться внешне спокойной, сидеть полдня в школе, слушать, как преподаватели объясняют свои предметы, и в довершение всего быть готовой к тому, что тебя сейчас спросят про что-нибудь такое, о чем в подобные минуты никогда нельзя вспомнить.