Ленинграде умирали от голода тысячи людей. Умирала и она, Серафима Антоновна. Она лежала в черной,

закопченной комнате своей сестры, к которой приехала в начале войны, да так возле нее, больной, умирающей,

осталась и сама умирать; видела белый иней на спинке кровати и разорванный морозом графин на ночном

столике. Она знала, что кто-нибудь в конце концов упакует и ее в одеяло, как упаковали ее сестру, и отвезет на

склад мертвецов, устроенный за тем забором, где до войны продавались дрова. И ей было все равно, потому что

муки голода уже миновали, в теле не было никаких мук, никаких желаний и не было никаких претензий к

жизни.

И вот пришел он, Борис Владимирович, фотокорреспондент газеты, сосед сестры по квартире, большой,

голубоглазый, похожий на витязя из русских былин; он действительно упаковал ее в одеяло, но отвез не на

дровяной склад, а за Ладожское озеро и отправил дальше, туда, в Сибирь, в Кузнецкий бассейн, где

концентрировались части распавшегося было института.

Что его заставило это сделать? Во имя чего носил он ее на руках из машины в машину при пересадке на

озере? Во имя чего отдавал ей свой скудный паек? Он даже объяснить этого не мог.

Потом, когда она уже работала в одном из сибирских городов, он дважды приезжал к ней в отпуск.

Первый раз сам решил это сделать. Он явился тогда очень и очень кстати. В ту пору Серафима Антоновна

тосковала в одиночестве: как бы ни была она захвачена работой для фронта, работа приносила удовлетворение

уму, но плохо согревала сердце. Согрел сердце он, заботливый, добрый, ласковый.

Со вторым приездом получилось уже иначе. Ей пришлось долго убеждать и упрашивать его в письмах,

чтобы он приехал. Дело в том, что в тот год она получила Сталинскую премию, о ней писали в газетах, о ней

говорили, ее чествовали. Он боялся того, что о нем будут говорить: муж Шуваловой. Вот, дескать, что привело

его к ней: ее слава, ее почести, ее деньги.

Ей удалось его убедить тогда, что подобные опасения — пустяки, ерунда. Он приехал, но было видно, что

его тяготит положение мужа при жене. Со временем это все улеглось, утряслось. Мужчины, конечно,

посмеиваются над Борисом Владимировичем, но стоит ли придавать значение глупым смешкам! Люди просто

не знают, какую роль в жизни человека могут сыграть случайно сложившиеся обстоятельства.

Бился ветер в окна, падал пластами снег с деревьев в парке, зима была на исходе, за этими ветрами уже

шла где-то по южным степям весна. В сердце Серафимы Антоновны вкрадывалось беспокойство. Оно, как

Серафима Антоновна говорила себе, было совершенно беспричинным. И это ее слегка раздражало.

2

Когда Оля пришла в институт после почти двухнедельного перерыва, она узнала, что за этот долгий срок

в аспирантуре произошло множество разнообразных событий. Навещая ее дома, друзья об этих событиях

умалчивали, — видимо, чтобы не расстраивать своего комсомольского руководителя.

— Чего уж на девушку-то они взъелись! — еще в раздевалке заговорила с Олей гардеробщица тетя Аня.

— Сами рассудите, товарищ Колосова, девке двадцать шестой, а все холостая. Кто же ее неволить вправе?

— О чем вы, тетя Аня? Не понимаю, — сказала Оля с удивлением.

— О Савушкиной, товарищ Колосова, о ней, о ком же еще! Вышла замуж — радоваться за нее надо, а не

прорабатывать, как наши взялись.

На кафедре Оле рассказали о Савушкиной более подробно. Тамара Савушкина, аспирантка второго курса,

вдруг неожиданно для всех, кажется даже и для себя, вышла замуж за научного сотрудника Ботанического сада.

Они два раза встречались на катке, но, по словам Тамары, так безумно влюбились друг в друга с первого

взгляда, что в третий раз появились на катке уже женатыми. Несколько дней назад Тамара приходила в институт,

чтобы подать заявление об отчислении из аспирантуры. Она сидела на скамейке в коридоре, окруженная

подругами, и тараторила о том, что теперь ей не до диссертации, теперь надо устраивать дом, окружать Мишу

уютом и заботами. Он такой способный, подающий надежды, он уже открыл способ борьбы с

сельскохозяйственным сорняком, — для этого надо с самолета разбрызгивать над полями какую-то жидкость,

которая сжигает сорняки и не трогает культурные растения. Миша сказал, что весной он возьмет ее, Тамару, с

собой в экспедицию, что они поедут куда-то очень далеко, в Кара-Кумы, там есть русло древнего Узбоя, и вот

там экспедиция будет изучать условия жизни растений.

— Ну и как же нам поступить, девочки? — в раздумье спросила Оля, выслушав рассказ о случае с

Тамарой Савушкиной.

— Надо вытряхнуть из комсомола! — сказал аспирант-историк Георгий Липатов. — Мы об этом уже

говорили. Сколько государственных средств на нее истрачено! А для чего? Чтобы у товарища ботаника была

жена кандидат в кандидаты искусствоведческих наук? Надо вытряхнуть. Райком нас поддержит. Уверен.

Еще две недели назад, пожалуй, и Оля думала бы примерно так же, как Георгий, она бы тоже без особых

колебаний голосовала за исключение из комсомола Тамары Савушкиной. Но полтора десятка минувших дней

заставили Олю серьезно поразмыслить о многом, из чего состоит жизнь человека. Они научили ее вглядываться

в жизнь пристальнее, чем прежде, и уж во всяком случае не слишком спешить в суждениях.

— Посмотрим, — сказала Оля. — Посмотрим. Надо с Тамарой поговорить.

— Говорили! — ответил Липатов. — Бесполезно. В обывательщину скатывается. Мы уж тут на бюро

постановили: объявить строгий выговор за антигосударственное решение. Я имею в виду уход из аспирантуры.

Потом Оле рассказали о делах самого Георгия Липатова. Вот рассуждает — прямо-таки Савонарола, да и

только! А что у него с Люсей? Еще года нет как поженились — Савонарола уже утверждает, что она ему не

пара, что ее заедает обывательщина, которая этак и его может засосать, если он не примет решительных мер.

И, наконец, на Олину голову обрушилась еще одна неприятность: Нина Семенова и Маруся Ершова

подрались. Так вот взяли и надавали одна другой по щекам. Мальчишки-первокурсники утверждают, что Нина

при этом даже сказала нехорошее слово.

С Тамарой Савушкиной, с Георгием и с Люсей Липатовыми решить что-либо так сразу было невозможно,

следовало обдумать их дела коллективно. Но вот Маруся и Нина… Оля попросила позвать их обеих к ней в

комнату бюро. Первой пришла Маруся, воскликнула:

— Оленька, дорогая, здравствуй! — и поцеловала Олю.

Вошедшая следом Нина увидела Марусю и, не глядя на нее, буркнула Оле:

— Здравствуй!

— Девочки, садитесь! — сказала Оля приветливо. — Как давно мы не видались!

Маруся и Нина уселись у противоположных стен большой комнаты, демонстративно отворачиваясь друг

от друга.

— Ну как же это могло случиться? — заговорила Оля после некоторого молчания. — Взрослые люди! В

вашем возрасте у моей мамы уже было двое детей. Да, говорят, Нина, ты что-то такое сказала, что…

— Это вранье! — резко перебила Нина. — И вообще нечего тут раздувать. Все это наше личное дело. Ты

правильно сказала: мы — взрослые люди и в назиданиях не нуждаемся.

Оля так и не смогла ничего добиться своими разговорами. Нина и Маруся ушли от нее еще большими

врагами. “А из-за чего они подрались- то, из-за чего?” — расспрашивала растерявшаяся Оля однокурсников.

“По очень простой причине, — объяснили ей. — Нина сочинила для самодеятельности очередную пьесу из

институтской жизни. Маруся, как всегда, взялась ее ставить. Но пьеса провалилась. Маруся сказала, что, значит,

такая пьеса. А Нина заявила, что не пьеса виновата, а такая уж была постановка, такой оказался режиссер.

Сначала обе плакали, а потом вот взяли и подрались”.

Удрученная Оля ушла из института поздно. Провожать ее увязался Георгий Липатов. Он шел рядом,