О спинку стула Харитонова облокотился заведующий химической лабораторией Григорий Ильич
Румянцев, крупный химик, который, помимо работы в институте, еще и читал курс аналитической химии в
нескольких вузах. Он был толстый, грузный, пел в компаниях приятным тенорком, играл на гитаре. Большое его
лицо почти всегда улыбалось, глаза хитро щурились за выпуклыми стеклами очков.
Полной противоположностью Румянцеву и по внешности и по характеру была Нонна Анатольевна
Самаркина, высокая, худая, всегда чем-то озабоченная, никогда не улыбающаяся.
Олег Николаевич Липатов, заведующий издательским делом института, отставив стул от стола, сидел за
спиной Самаркиной.
Со стола было убрано, остались лишь два стакана с остывшим чаем да на бумажной салфеточке перед
Самаркиной лежал мандарин, расщипанный на дольки.
Все смотрели на Серафиму Антоновну, поскольку Серафиме Антоновне, как она сама только что сказала,
больше, чем кому-либо иному, знаком человек, которого — это уже точно известно — назначают директором их
института. Он вызван в Москву и вот-вот должен вернуться с приказом министра.
— Да, товарищи, я его знаю близко, — говорила Серафима Антоновна слегка нараспев. — Прекрасной
души человек. Отзывчивый, честный, мягкий.
— Товарищу с такими качествами лучше всего идти в детский садик, — сказал Харитонов, и глаза его,
как всегда, остекленели, а уголки губ загнулись кверху. — Воспитателем. У нас учреждение сложное. Тут нужна
крепкая рука.
— У нас была так называемая крепкая рука, Валентин Петрович, — возразила Самаркина. — У нас когда-
то был товарищ Федоров! Почему же вы не боролись за него, когда обком решил отстранить товарища Федорова
от руководства институтом?
— Товарищи, товарищи! — заговорил Белогрудов. — Пожалуйста, запомните, что никакая перемена
начальства никогда ни к чему не ведет. Одни ждут этой перемены, потому что надеются: вот их теперь заметят,
они пойдут в гору, и те-де и те-пе. Это бездарности, никто их не заметит, и никуда они не пойдут. Другие боятся
прихода нового начальства, думают: ах, ах, новое начальство окажется проницательнее старого, оно увидит, что
они ничего не делают, заставит их работать по-новому или вовсе прогонит. Это лодыри. Новое начальство,
однако, ничего не заметит и никого не заставит.
— Теоретик, ох, теоретик! — Румянцев смеялся, держась руками за живот и толкая локтем в бок
Харитонова.
— Я считаю, что никакой железной руки институту не нужно, — продолжала Самаркина. — Совсем
наоборот, нужна высокая культура, понимание особенностей — и научной работы и самих людей, которые
занимаются этой работой.
— Совершенно верно, — сказал Липатов. — Совершенно верно, — повторил он. — Я разделяю опасения
Нонны Анатольевны. Инженер с производства, способен ли он…
— Удивляюсь, товарищи! — перебила Серафима Антоновна. — Мне просто странно слышать. Разве
многие из нас пришли в институт не с производства? Ну вот здесь, из присутствующих… скажем, Александр
Львович — нет, Олег Николаевич — нет, Валентин Петрович — тоже нет. Их путь был из института прямо в
науку. А Григорий Ильич, а Нонна Анатольевна? Ваша покорная слуга, наконец… Мы откуда?
— Наша уважаемая Серафима Антоновна может объявить интердикт, то есть запрет нашим суждениям,
— снова заговорил Белогрудов. — И это будет правильно. Пустые рассуждения. Повторяю: не все ли равно, кто
директор, какое начальство?
— Я совсем не хочу объявлять какие-то интердикты, не имею я права никому ничего запрещать. —
Серафима Антоновна говорила это с волнением. — Мне просто обидно, к нам идет прекрасный человек, а мы,
не зная, не видя его, уже готовы…
— Объявить персоной нон грата, — вставил Белогрудов.
В буфет при этих словах вошел Бакланов, минуту назад расставшийся с Малютиным и Мелентьевым.
— Вижу по лицам, что общество чем-то сильно обеспокоено, — сказал он, окидывая всех быстрым
взглядом.
— Решаем вопрос: аксиос или не аксиос для нас новый директор.
Бакланов подсел к столу и попросил чаю.
— Ну что ж, — заговорил он. — Поскольку вы такой поклонник всякой тарабарщины, уважаемый
Александр Львович, то я вам скажу в вашем духе: аллотрией занимаетесь, то есть пустяками. Нам всем надо
подумать о другом. А не подумать ли нам всем вместе о том, что институт-то долгие годы работал, в сущности
говоря, плохо, вхолостую, только видимость соблюдалась того, что мы обслуживаем производство, а на самом
деле ведь в собственном соку варимся.
— Преувеличиваете! — возразил Белогрудов. — Гиперболизируете, Алексей Андреевич!
— Ничуть! Семь, а то и десять лет разрабатывать одну тему… Да за этот срок производство на полвека от
нас уходит вперед! Так что дело не в том — аксиос или не аксиос новый директор, достоин он или не достоин, а
в том, как вместе с ним сделать так, чтобы преодолеть толчение воды в ступе.
Бакланову принесли чай, он помешал в стакане ложечкой и, видя, что все молчат, продолжал:
— А что касается достоинств инженера Колосова… Не знаю, есть ли у него какие-нибудь выдающиеся
особенности, мне известно одно: это хороший металлург, прекрасно знающий производство и нужды
производства. Я читал его диссертацию…
— Он имеет ученую степень? — спросила Самаркина.
— Кандидат наук, — ответил Бакланов.
— Ну это уже совсем другое дело!
— Интереснейшая работа, — продолжал Бакланов. — Читаешь и чувствуешь: писал человек, который
умеет мыслить самостоятельно.
— Я очень рада, — сказала Серафима Антоновна, — что и вы, Алексей Андреевич, разделяете мое
мнение о Колосове.
— Простите, а каково ваше мнение? — спросил Бакланов.
— Самое лучшее.
Бакланов удовлетворенно кивнул.
— Время бежит, — сказала Серафима Антоновна, взглянув на часы. — Час обеда давно прошел. — Она
встала, все еще статная, прямая, несмотря на возраст, и пошла к двери.
Серафима Антоновна закрылась в своей рабочей комнате на французский замок и, стоя у окна, через
залепленные снегом стекла смотрела в парк. Мысли ее были расплывчаты… Вспоминалось, как Павел
Петрович бывал в этой самой ее комнате, вспоминалось, как бродили они вдвоем по тем вот дорожкам за
окнами, рассказывали что-то о себе, спорили. Какое было время! На десять лет моложе… Бедный Павел
Петрович! Его состояние даже и сравнивать нельзя с тем состоянием, в каком находилась она, когда умер ее
муж. Ну что ей тогда было? Двадцать семь или двадцать восемь. Сама молодость служила могучим утешителем,
впереди было еще так много неизведанного. А у него, у Павла Петровича? Пятый десяток — на неизведанное
рассчитывать трудно. С утратой жены утрачены все богатства, которые долгие годы накапливались в душе.
Серафима Антоновна подошла к столу, выдвинула ящик и среди бумаг отыскала старый журнал, в
котором была опубликована яркая цветная фотография: сталелитейный цех, из мартеновской печи хлещет поток
металла, в горячем зареве стоит и улыбается, как написано под снимком, главный металлург завода имени
Первого мая П. П. Колосов.
Серафима Антоновна медленно сложила журнал. Перед нею возник совсем другой Павел Петрович —
тот, которого две недели назад она видела после похорон Елены Сергеевны. Он сейчас в том состоянии, когда
всякий подошедший к нему с участием, дружбой, лаской может стать его другом навсегда.
Она, Серафима Антоновна, знает по себе, как беда сближает людей. Злые языки любят посмеяться над ее
мужем, над Борисом Владимировичем: дескать, вот человек, который известен только тем, что он муж
Шуваловой, мужчина на побегушках, мужик в доме. Но ведь надо еще знать и те обстоятельства, которые
привели ее к близости с Борисом Владимировичем.
В памяти Серафимы Антоновны встал январь тысяча девятьсот сорок второго года. В блокированном