человека! Человек теряет голову из-за тебя; зараженный тобою, он готов топтать другого, душить его, калечить

ему жизнь. Незаметно для себя он сам опускается на ступени первобытного существования, с той лишь

разницей, что сегодня он владеет не суковатой дубиной, а пером; но берется за перо не для того, чтобы

воспевать человека, его красоту и величие, а чтобы клеветать на него, иной раз прячась за чужое, вымышленное

имя, потому что и сам если не понимает, то во всяком случае чувствует подсознательно мерзость своего

поступка и степень своего ничтожества”.

Под набережной, у воды, там же, где и утром, Макаров увидел знакомых мальчишек. Они что-то

рассматривали на песке.

— Ребята! — окликнул он. — Ну-ка живо ко мне!

Двое из них взобрались на камни, подошли.

— Ребята, я вас прошу не врать, сказать правду. Это вы тут взрывы устраиваете? Только, пожалуйста, не

врите.

— А чего нам врать? — сказал один, измазанный фиолетовыми чернилами. — Мы. Берем бутылку,

кладем в нее негашеную известь… потом воды…

— Быстро пробку! — добавил второй, тоже не очень утруждавший себя заботами о чистоте лица и рук.

— И вот: бац!

— Вы разве, дядя, так никогда не делали?

— Вы, наверно, тогда еще химии не знали?

— Я вам вот что скажу, ребята. — Макаров, так же как и ребятишки, сдвинул шляпу на затылок. —

Лучше уж вы рвите свои бутылки, только будьте настоящими людьми. Смелыми, честными, благородными. Это

очень важно. И химию изучайте. Вам много работы предстоит в жизни. Трудной работы. Мы, ваши батьки… и

наши батьки… не все еще сделали. Вы меня понимаете, ребята?

Вокруг Макарова уже собралась вся ватажка. Ребята молчали, внимательно рассматривая человека,

который говорил с ними как со взрослыми. Он им нравился.

— Не понимаете сейчас, поймете позже. — Макаров подал им руку. Мальчишки пожали ее по очереди. —

Будьте здоровы! — попрощался он и двинулся своей дорогой по набережной.

Но едва он отошел на несколько шагов, самый измазанный из ребят окликнул его:

— Дяденька, а вы кто?

— Я?.. — Макаров не находил нужного слова. — Я?.. — повторил он. И вдруг ответ пришел сам собой:

— Я бывший мальчишка, — сказал он совершенно серьезно.

2

Впервые после зимы открыли окна, и апрельский воздух, переливаясь из комнаты в комнату, заполнил

собой квартиру до самых дальних и скрытых ее закоулков. Все оживало под его теплым дыханием. Плавно,

будто крылья больших белых птиц, подымались гардины, качал дырчатыми листьями старый филодендрон в

зеленой кадушке: казалось, он рассказывал о своих старческих недугах его ровестнику-олеандру. На столе

Павла Петровича один за другим справа налево быстро перебрасывались листки календаря; промелькнули май,

июнь, июль; когда начался август, Варя остановила рукой этот бег времени и, возвратив время опять к апрелю,

придавила листки бронзовым ножом для бумаги.

В доме было тихо, потому что Оля ушла гладить платье в кухню, а Павел Петрович брился в ванной.

Шум долетал только с улицы. Это был шум иной, чем в будни, — воскресный. Молчали грузовики, оставшиеся

отдыхать в гаражах, зато кричали мальчишки и девчонки, играя в суетливую игру с беганием и прятанием по

дворам; намывая стекла, из окна в окно громко переговаривались женщины; с утра напившийся сорокалетний

весельчак требовал от воображаемой Саши ответа, помнит ли она их встречи в приморском парке на берегу.

Уличного певца к соревнованию в громкости подзадоривали многочисленные, ближние и дальние, радиолы,

выставленные любителями шума на подоконники и повернутые в сторону улицы. Радиолы тоже кричали про

Саш, забывших прибрежные встречи, про Маш, которым надо бросить сердиться, про девушек, которые лучше

всего почему-то весной, и про трактористов, уходящих в институт и своим уходом сильно снижающих качество

колхозных хороводов.

Варя не слышала этих уличных шумов и криков; не слышать их Варю приучили соседка по общежитию

Ася и ее веселый моряк: они могли петь и бренчать на гитаре, могли танцевать под звуки увертюры к фильму

“Дети капитана Гранта”, а Варя читала у себя за столиком и, несмотря ни на что, понимала прочитанное.

Переехав из общежития к Колосовым и получив тут в полное свое владение отдельную комнату, Варя

даже растерялась, на первых порах чувствовала себя неловко одна за закрытой дверью, — это же была первая

отдельная комната в ее двадцатишестилетней жизни. Но стоило пройти нескольким дням, как Варя поняла,

ощутила все преимущества такой жизни, когда ты можешь оставаться один на один с самим собой, когда никто

не прервет твою мысль, никто тебе не помешает думать, читать, мечтать. Она испытывала чувство глубокой

благодарности к этим милым ей людям — к Оле и Павлу Петровичу. Нет, она в них не ошиблась, сблизившись с

ними еще тогда, в первые дни своей жизни в городе, шесть лет назад. Варю заботило только одно: она считала,

что как-то и чем-то обязана отблагодарить своих чутких друзей. Но вот как и чем? Незаметно для них она

приняла на себя все заботы о поддержании порядка в квартире. Она возвращалась домой раньше Оли и тем

более раньше Павла Петровича, мела, мыла, скребла, чистила. Привычку к чистоте она приобрела еще в

отцовском доме, в Холынье, где неряшество почиталось одним из тягчайших человеческих пороков, из-за

которого девушке наверняка грозило стародевство, на ней мог жениться по неразумению только какой-нибудь

заезжий лектор или заготовитель.

С особой тщательностью Варя наводила порядок в кабинете Павла Петровича, причем делала она это

так, чтобы Павел Петрович даже и не заметил, что в его владениях хозяйничала посторонняя рука. Каждая

вещь, каждый лист бумаги, карандаш, резинка после уборки возвращались на то самое место, где Павел

Петрович любил или привык их видеть.

Кабинет Павла Петровича приобретал для Вари значение какого-то святилища. Именно здесь, в этом

кабинете, зарождался Варин интерес к металлургии. Варя хорошо помнила один вечер. Вот тут, на диване,

сидела Оля, рядом с нею Елена Сергеевна; она, Варя, сидела в кресле, а Павел Петрович расхаживал по этому

ковру и говорил о том, что история, изучению которой посвятили себя Оля и Варя, если они хотят знать, —

родная сестра металлургии. Да, да, так, потому что история человечества — это история того, как человек

учился, научился и учится добывать и обрабатывать металлы. Каменный век — не история, а доистория,

предистория, утверждал он. История начинается с того дня, когда была выплавлена бронза. А еще круче пошло

историческое развитие человечества, когда нашли железо, же-ле-зо! Дело это давности примерно в четыре

тысячи лет, дорогая Варенька. А еще сильнее размахнулся человек, получив сталь. Сталь — главный металл

нашего века! Испанские и португальские авантюристы истребляли народы Южной Америки из-за золота,

которое с древности ходило там в быту, как ходит сейчас в нашем быту эмалированная посуда. Янки душили

мексиканцев, ворвавшись в Калифорнию тоже за золотом. За золотом, грызя друг другу глотки, ползли они по

ледяным пространствам Клондайка. Во всех частях света лилась кровь людей, периодически заболевавших

золотой лихорадкой. Через золото виделось людям счастье, потому что счастье начиналось только там, где

кончалась бедность.

Велика и могущественна была сила золота. Золото владело судьбами людей. Но железо и сталь завладели

судьбами целых народов и государств. Узлами кровавых противоречий легли на границах Франции и Германии

Рурский и Саарский бассейны, богатые железной рудой и каменным углем. Сколько десятилетий подряд не

дают покоя воинственным капиталистам наши Донбасс и Криворожье! Почти целое столетие не угасает пламя