Петрович поднял прядь волос над ухом, там был старый широкий шрам. — Железиной хватили. Кажется,

гаечным ключом?

— Разве это тогда? — удивилась Оля. — Я думала, в деревне.

— А кто они были, кто? — спросила Варя.

— Ну кто! Такие же молодые парни, как и мы, только вот попавшиеся на троцкистскую удочку. Тогда

было время другое, не так мы были сильны, не так едины. И, как говорится, не шибко-то грамотны.

Варе всегда думалось, что партия боролась со своими врагами, со всякого рода оппозицией как-то так —

резолюциями, постановлениями, где-то на пленумах, съездах и конференциях. А тут вдруг — шрам!

Да, история оживала, захватывала, заставляла волноваться.

Когда день стал клониться к вечеру, встал вопрос: что же делать дальше? Весенний воздух в таком

непривычном обилии разморил всех, делать ничего уже не хотелось, хотелось поесть и отдохнуть. Но дома

никакой готовой еды не было, надо было или заниматься хозяйством, или идти в ресторан.

— Вот что, — сказал Павел Петрович. — Если вы не против, давайте зайдем к Макарову.

— К Федору Ивановичу? — воскликнула Оля. — Какие пироги у них вкусные!

— Пироги я тоже люблю, — сказала Варя. — Но вдруг пирогов у них нету?

— Тогда придумают еще что-нибудь.

На мысль заехать к Макарову Павла Петровича навело то обстоятельство, что он из окна машины увидел

здание Первомайского райкома партии, где теперь работал Федор Иванович. Макаров и жил в этом же районе;

Павел Петрович хорошо знал его дом, потому что это был тот самый дом, куда он бегал к Феде еще мальчишкой

и где в углу за старомодной кухонной русской печью они обсуждали различные мальчишеские проблемы.

— Ну, мы тут выйдем. Спасибо. До свидания, — сказал он шоферу, когда машина остановилась возле

старого двухэтажного дома, какие в больших городах уже отживают свой век. — Дальше будем добираться

своими средствами.

4

Дверь отворил сам Макаров. Он очень удивился, увидев таких редких гостей.

— Павел! Что случилось?

— С утра не евши, — ответил Павел Петрович.

— А мы только что пообедали. Вот беда!

— Ну, а пироги-то, пироги… Их тоже съели?

— Пироги… не знаю.

— Есть пироги, есть, вас дожидаются! — В переднюю вышла Алевтина Иосифовна. — Раздевайтесь,

проходите. Где же вы так проголодались?

Павел Петрович представил Макаровым Варю, назвав ее Олиной подругой и своей бывшей боевой

помощницей. Прошли в тесную комнатку, которую Федор Иванович называл курилкой и в которой была

громадная тахта со множеством подушек. Разговор между Павлом Петровичем, Макаровым и его женой шел

свободно, легко, как бывает только среди истинно старых друзей и знакомых. Изредка вставляла слово и Оля.

Варя молчала, наблюдая за Федором Ивановичем и Алевтиной Иосифовной. Алевтина Иосифовна часто

исчезала и возвращалась со словами: “Еще минуточку потерпите. Сейчас мы вас будем кормить”. Это была

крупная, полная женщина с приятным добрым голосом, но сердитыми глазами. Если на нее не смотреть, а

только слушать — перед вами как бы один человек, а встретиться с ней взглядом — совсем другой. Павел

Петрович еще на лестнице вкратце рассказал Варе историю семьи Макаровых, поэтому Варя уже знала, что

Федор Иванович поженился с Алевтиной Иосифовной двумя годами позже женитьбы самого Павла Петровича

на Елене Сергеевне, что встретились они в заводской поликлинике, куда Федор Иванович пришел, потому что

под веко ему попала острая железная соринка. Он пугался прикосновений к воспалившемуся глазу, вздрагивал,

отстранял молоденькую сестричку, которая смотрела на него очень сердито и грозно, а говорила ласковым-

преласковым голоском.

Когда соринка была извлечена, обрадованный Федя Макаров вдруг ни с того ни с сего обнял сестричку и

поцеловал. Она его ударила и оттолкнула. Но он сказал: “Слушай, ну что ты дерешься? Давай поженимся, а?

Тебя как зовут?” — “Убирайтесь вон! — сказала сестричка. — Вы нахал, вот что!” Закрывая за ним дверь

кабинета, она добавила: “Меня зовут Аля, если уж вам так надо это знать”.

Федор Макаров стал ходить в поликлинику ежедневно. Только гудок прогудит конец рабочего дня, Федя

уже тут как тут. То он отшиб себе палец ручником, то посадил ссадину на щеке, то ангину схватил, наевшись

льду в заводском леднике. Но что бы у него ни случалось, что бы ни болело, ему нужны были не врачи, а сестра

Аля Егозихина. Только она одна могла исцелять его многочисленные недуги. Первое время Аля страшно

злилась на своего пациента, над ней потешалась вся поликлиника. “Алевтина, твой ухажер идет! — то и дело

кричали ее молодые сослуживицы. — Готовь бинты, йод, примочки!” Но случился такой день, когда Аля гордо

ответила: “Это не ухажер, а мой муж”, и это был один из последних дней ее работы медицинской сестрой,

потому что Федя Макаров оказался решительным мужем. Он заявил: “Давай-ка иди в медицинский. Что я не

знаю, какой из тебя доктор получится! Нам такие доктора нужны спасу нет. У тебя талант, будто я не понимаю.

Учись, говорят!”

Варе понравились они, Федор Иванович и Алевтина Иосифовна; они были простые, с ними не надо было

беспокоиться о том, как себя держать, — держись, как хочешь, как тебе удобней.

Вскоре гостей пригласили к столу. К пирогам Федор Иванович выставил для Павла Петровича кувшин

пива, для девушек — домашний хлебный квас. Павел Петрович затеял целую тяжбу по тому поводу, что без

хозяев он пива пить не будет, что это, мол, такое, будто дворнику на рождество или на пасху вынесли в царские

времена с черной лестницы стакан: пей, гуляй, Павлуша, помни благодетелей. Федор Иванович особого

сопротивления не оказал. “Чего ты кричишь-то?” — сказал он, доставая из шкафа еще одну кружку. Но

Алевтина Иосифовна отказалась наотрез: “Нет, нет, товарищи, сегодня в ночь мне дежурить”. Она заведовала

отделением в психиатрической лечебнице.

На столе оказались отнюдь не одни пироги, было тут множество всяческой вкусной снеди;

проголодавшиеся гости ели, пили, чувствовали себя прекрасно. Павел Петрович рассказывал о только что

совершенной поездке по городу, о том новом, что он увидел, о местах, давно не виденных, но памятных и

дорогих и ему и обоим Макаровым.

— Ну и черт ты, Павел! — сказал Федор Иванович. — Что бы и нас-то пригласить на экскурсию.

— А кто вас знает, чем вы тут заняты. Еще потревожишь не во-время. Персоны значительные, без

доклада не входи. Разве только если записаться на прием к тому или другому.

— Ну, к другому, то есть к доктору Макаровой, лучше бы никому никогда не записываться. Вот ведь

обманула меня жена: думал, будет свой врач в доме, а она по сумасшедшей линии пошла.

— Для нашего дома это самая необходимая линия, — ответила Федору Ивановичу Алевтина Иосифовна.

— В таком безалаберном доме…

— Началось, началось!

— В таком безалаберном доме, — продолжала Алевтина Иосифовна, — даже врач-психиатр свихнется.

Посудите, Павел Петрович, сами, какая у нас жизнь. Федор встает в девять, топчется тут часа полтора, в десять

— в одиннадцать уезжает. Старшая наша встанет в восемь — в половине девятого, кидается на всех, кричит:

“Опять опоздала”, — без завтрака убегает в институт. Младший встает в одиннадцать, потому что он ходит во

вторую смену, отец не может его устроить в такую школу, в которой не было бы этих ужасных вторых смен. Он,

видите ли, партийный работник, ему, видите ли, стыдно устраивать свои личные дела. В результате у этих

работников, которым стыдно заниматься своими личными делами, вырастают жуткие дети.

— Перестань, Аля! Кому это интересно? Если мы начнем друг другу вкалывать шпильки, я сейчас ударю

по вашей медицине со страшной силой. Ко мне тут в райком бабушка одна приходила. Кричат, говорит, все