и во всем притворяется, что за внешней, профессиональной вежливостью и любезностью он прячет совсем

другое, что доброта его показная, а дома он кричит на бедную Серафиму Антоновну и топает ногами.

Оле было жалко Серафиму Антоновну. В свои сорок семь или сорок восемь лет статная Серафима

Антоновна выглядела удивительно молодо. Видимо, она очень следила за собой, ухаживала за кожей лица,

подкрашивала в белый, льняной цвет длинные волосы; была она вся аккуратная, собранная. Как только такая

женщина могла возле себя терпеть противного Уральского?

— Ну, а кто же может примириться? — ответил Серафиме Антоновне полковник Бородин.

— Ученые примирились! — горячо воскликнул Костя. — Это позор! Нельзя, чтобы люди умирали в

сорок лет.

— Костя! Костя! — сказал тихо Павел Петрович, подняв тяжелый взгляд на сына.

— Да, позор! — продолжал Костя. — Это что же? Через девятнадцать лет я должен умереть? А я еще и не

жил!

— Кровоизлияние в мозг… Это далеко не с каждым случается, — сказал директор института, в котором

работала мама. — И далеко не каждому угрожает.

— Тяжелое время… Враг в нескольких десятках километров. Бомбежки. Голод. Нервы… — заговорил

Павел Петрович. — Я настаивал: уезжай из города, эвакуируйся. Нет, не поехала, отказалась… Вот

последствия!

— Павел, ты не прав, — сказал Бородин и отхлебнул холодного чая. — Если так, значит у всех, которые

тут провели годы войны, можно считать, жизнь не долга? Нет, Павел. Сами вы неправильно вели себя с Леной.

Вы только работали, работали и работали. Вы ничего вокруг себя не замечали — ни природы, ни литературы,

ни искусства, которые созданы для человека. На один месяц в году съездить на курорт, и вот вам все заботы о

здоровье человека!

— Наука утверждает, что человек должен время от времени выключаться и переключаться, —

неожиданно проговорил Уральский, закуривая новую папиросу. — То есть я хочу сказать, что человек должен

переключать свой мозг и свои нервы. Взять, например, карты…

Шувалова посмотрела на него с явным неодобрением. Оля мысленно поблагодарила ее за этот взгляд.

— Какие карты! — Бородин сделал досадливый жест, как бы отмахиваясь рукой от слов Уральского. —

Охотиться надо, рыбу ловить, ходить за грибами и за ягодами. Это естественно для человека, который и

человеком-то стал в борьбе с природой. — Широкое, крупное свое лицо он повернул к Павлу Петровичу. — А

вот интересно — вы были с Еленой хотя бы на одной выставке художников?

Оля слушала с удивлением и с некоторым негодованием. Дядя Вася сам работает чуть ли не по

пятнадцать часов в сутки. Он сам, наверное, давным-давно не бывал ни на каких выставках.

— Дядя Вася, — запальчиво сказала она, — зачем вы укоряете папу и маму? Мы же все знаем, сколько у

вас у самих остается времени на развлечения. Мы же знаем, сколько вы спите.

Бородин посмотрел на племянницу долгим внимательным взглядом, таким долгим, что казалось, он

видит вовсе и не ее. Потом расстегнул верхний крючок кителя и усмехнулся.

— А на то мы такие вот, как твой дядя… да вот твой брат, — он положил тяжелую руку Косте на плечо,

— и ночей не спим, чтобы вы как следует спали. Верно, Костюха?

Оля подошла к столу, присела на край Костиного стула. Начался спор о том, как жить, о цели жизни, об

идеалах. Оля и Костя горячились. Бородин усмехался. Уральский поддакивал то одному, то другому.

Присоединились к спору директор института, в котором работала мама, и два инженера — сослуживцы Павла

Петровича. Некоторые ушли в кабинет курить. Стулья вокруг Павла Петровича освободились. На один из них

тотчас пересела Серафима Антоновна.

— Дорогой Павел Петрович! — заговорила она вполголоса. — Если бы это было возможно, поверьте, я с

величайшей готовностью приняла бы на себя ваше горе. Какая тяжелая, ничем неизмеримая утрата… —

Серафима Антоновна вздохнула, помолчала. — Павел Петрович, — заговорила она снова, — я не знаю, чем это

вызвано, но мы с вами в последние годы были не очень дружны. Наши отношения большей частью

ограничивались случайными производственными отношениями. Еще раз поверьте, я буду всегда рада видеть вас

у себя дома. Вы найдете там человека, который поймет. вас, постарается поддержать. Слышите?

— Спасибо, дорогая Серафима Антоновна, — ответил Павел Петрович. — Вот уж правда — друзья

познаются в беде.

Он был искренне благодарен Шуваловой за ее сочувствие. “Конечно, конечно, — думал он, — в текучке

жизни многого не замечаешь и много хорошего проходит мимо тебя”. Павлу Петровичу вспомнилась

предвоенная пора, когда он, молодой заводский инженер, ходил за помощью в научно-исследовательский

институт и повстречал там человека, понимавшего все его затруднения, чуткого, заботливого и

предупредительного. Это была ока, Серафима Антоновна. В те предвоенные годы она была очень красивой,

очень привлекательной. Молодой Павел Петрович с немалым интересом поглядывал на нее, вдову ученого

металлурга, о которой товарищи говорили, что это тоже будущее светило в науке о металлах.

Серафима Антоновна охотно делилась в ту пору с Павлом Петровичем своим опытом исследовательской

работы, она как бы взяла над ним негласное шефство. Задерживаясь иной раз после рабочего дня в

институтских лабораториях, они рассказывали друг другу о себе. Павел Петрович узнал от Серафимы

Антоновны историю всей ее жизни — историю того, как студентка, ученица известного ученого, влюбилась в

своего учителя и стала его женой, как, не желая отставать от мужа, с упорством проникала в науку о металлах,

искала своих собственных путей в этой науке и как ей это не удавалось.

Возвратясь с войны на завод, Павел Петрович поспешил восстановить свои связи с институтом. Там он

вновь встретил Серафиму Антоновну. Но это была уже совсем другая Серафима Антоновна. Ему рассказали,

что упорство и настойчивость этой женщины привели ее к желаемой цели. Орден и две золотые медали

лауреата Сталинской премии с достаточной убедительностью свидетельствовали о том, что в Сибири, в

Кузнецке, она поработала плодотворно.

При встрече Серафима Антоновна не выразила особенной радости. Павлу Петровичу показалось даже,

что разговаривает она с ним покровительственно, свысока. Это его обидело, навязываться Серафиме Антоновне

он не стал, и их отношения с того дня — Серафима Антоновна правильно сказала — ограничивались чисто

производственными интересами, постольку, поскольку и завод и институт разрабатывали общие проблемы

сталеварения.

И вот когда Павла Петровича постигло горе, Серафима Антоновна одной из первых пришла к нему с

дружбой и пониманием.

— Вы такой скрытный, — продолжала она. — Я почти ничего не знаю о вашей новой работе. До меня

стороной дошло, что вы на заводе работаете над какой-то очень интересной проблемой. Что-то такое по поводу

водорода в слитках.

— Почему же стороной? — возразил Павел Петрович. — О нашей работе писали в газетах, мой

заместитель делал о ней доклад у вас в институте. Но пока что хвастаться нечем, дальше предположений и

разговоров дело-то не пошло.

Незаметно Серафима Антоновна вовлекла Павла Петровича в разговор о проблемах металлургии. Она

вела этот разговор так, будто не она доктор технических наук и знаменитость, а он, Павел Петрович; будто он ее

учитель, а она его ученица. Павел Петрович постепенно оживлялся. Но вдруг он умолк на полуслове. Серафима

Антоновна проследила за его взглядом. Взгляд Павла Петровича был устремлен на посудное полотенце, которое

висело над самоварным столиком. Серафима Антоновна не знала, конечно, что повешено оно туда еще руками

хозяйки дома. Но она тоже умолкла, опустив голову, и так сидела возле него, разделяя с ним его горе.