Когда дошли до каменистого берега, Серафима Антоновна предложила присесть на полуистлевшую

скамеечку под густым шатром из молодых кленов и полюбоваться тем, как солнце опускается в залив. Павел

Петрович сел и увидел возле себя на гнилой доске скамьи давным-давно вырезанное ножом: “Оля + Шурик =?”

Он даже не поверил своим глазам, потрогал буквы пальцами — да, те же, именно те же арифметические знаки,

что и на клеенке, которой была обита дверь его квартиры. Оленька, неужели тут были когда-то и ты и тот

озорной мальчик? Или тебя повторила, или предвосхитила другая девочка Оленька?

Павел Петрович вздохнул и с удивлением услышал, что Серафима Антоновна говорит о счастье, о

душевной гармонии, без которой нет счастья. Видимо, он пропустил какую-то часть ее рассказа.

— У Шуваловой много завистников, — говорила Серафима Антоновна горячо. — А чему завистники

завидуют? Да, Шувалова доктор технических наук. Да, Шувалова имеет немало высоких наград. Но она ведь

женщина! Вот что надо понять. А женщина, не задумываясь, отдаст все реальное за одну лишь надежду на

возможное душевное счастье. Женщина отличается от вас, мужчин, тем, что вы умеете находить счастье там,

где она не умеет, тем, что вы умеете быть счастливы своим трудом, общественным положением, всем, что дает

вам это положение. А для женщины все это ничто без личного счастья, и все это приобретает для нее значение

только тогда, когда и в сердце ее входит счастье. Вы меня понимаете или нет, Павел Петрович? Почему вы

молчите?

Слушая слова Серафимы Антоновны, Павел Петрович вспомнил некую Анну Марковну. Было это очень

давно, в одном из южных домов отдыха, куда его посылал завод. Был Павел Петрович почти мальчишкой, а

москвичке Анне Марковне было около тридцати. Чем он ей понравился, что ее в нем привлекло? Только взяла

она над ним нечто вроде шефства и делала так, что без нее он не мог шагнуть шагу. И вот однажды, тоже на

скамеечке, тоже вечером, она говорила что-то такое, вроде того, что говорит сейчас Серафима Антоновна, она

на что-то или на кого-то жаловалась, говорила о чувствах, о женском счастье. Говорила очень долго. А он сидел

и из вежливости старался внимательно слушать, поддакивал, кивал головой.

Вдруг Анна Марковна, как ему тогда казалось, ни с того ни с сего почти крикнула: “Да целуй же ты меня,

дурак! Обними!”

— Дорогая Серафима Антоновна, — заговорил он, чтобы хоть как-то предотвратить возможную беду. —

Вопросы, о которых вы говорите, вечно решаются и вечно остаются нерешенными. Думаю, что и мы их тут, на

ходу, не решим. Не кажется ли вам, что уже прохладно и что пора домой? Меня, например, мои девушки,

наверно, заждались.

Серафима Антоновна посмотрела на него не то снизу вверх, не то сверху вниз — со стороны, из- под

ресниц, резко поднялась со скамьи, сказала: “Пойдемте”, — и легкой походкой зашагала по мягкой земле под

пихтами.

Потом они взяли такси, Павел Петрович довез Серафиму Антоновну до ее дома; никаких тревожных

разговоров она больше не затевала, и он, довольный этим, попрощавшись с нею, ехал один по городу. Над

городом стояла ночь, почти такая же светлая, как белые ленинградские ночи. На площадях и в скверах цвела

сирень, она была как лохматые клубы лилово-белого дыма. Несмотря на поздний час, скверы были полны

народа. Павел Петрович вспомнил: “Ведь сегодня суббота, ведь девчонки куда-то собирались меня вести, то ли

в театр, то ли в кино”.

Дверь квартиры он отворял, стараясь поворачивать ключ как можно тише, но как ни старался быть

незамеченным, войдя в переднюю, он тут же увидел их обеих. Обе стояли одетые, причесанные, с сумочками в

руках.

— Мы ждем тебя, папочка. Мы готовы, — сказала Оля так спокойно, что Павел Петрович понял, каких

усилий стоило ей это спокойствие. — Вот билеты, — продолжала она, доставая билеты из сумочки. — Тут

написано: начало ровно в восемь.

Павел Петрович взглянул на часы: был второй час.

— Ну простите, ну так случилось, заговорил он, стараясь превратить все в шутку. — У меня на плечах

такое хозяйство. Вот станете директорами, сами поймете, что это такое.

— Папочка, не продолжай, — прервала его Оля. — Ты станешь сейчас что-нибудь придумывать, а тебе

очень не идет, когда ты что-нибудь придумываешь. Мы знаем все, все. Мы очень беспокоились о тебе, мы

звонили в институт, в гараж, твоей секретарше и поняли все, все!

— Ничего ты не знаешь, — сказал Павел Петрович резко и, оставив Олю и Варю в передней, ушел к себе

в кабинет.

Он постоял посреди кабинета, засунув руки в карманы пиджака. В одном из карманов он нащупал какую-

то бумагу. Это было письмо с пометкой: “Лично”. Павел Петрович присел к столу, вскрыл конверт. Письмо было

от Ведерникова. “Многоуважаемый Павел Петрович! — писал Ведерников. — Вы меня так взволновали

сегодняшним разговором, что я не смог вам толком рассказать о моей идее, о которой я только упомянул. Дело

касается создания металлорезательного станка с использованием токов высокой частоты, но совершенно нового

типа, на новых принципах”. Дальше шли формулы и расчеты. Насколько Павел Петрович разобрался в них,

станок сулил быть производительности и экономичности гораздо большей, чем все известные станки, в которых

тоже использовался соответственным образом преобразованный электрический ток.

Павел Петрович схватился было за трубку телефона, чтобы немедленно позвонить Ведерникову, сказать,

что будет его всячески поддерживать, что завтра же пригласит Николая Николаевича Малютина и поручит

конструкторскому бюро взяться за конструктивное воплощение замечательной идеи. Но в записной книжке

Павла Петровича номера телефона Ведерникова не было. Павел Петрович позвонил в справочное. Ответили,

что в списках абонентов Ведерников не значится. Тогда позвонил дежурному по институту. Дежурный долго

рылся в каких-то книгах и, наконец, сказал, что Иван Иванович живет в пригородной слободе Трухляевке, где не

только телефонов — тротуаров и тех нету, осенью и зимой люди в грязи тонут.

Павел Петрович вышел в переднюю. Оля и Варя все еще стояли там, смешные в своей обиде и очень

трогательные. Ему захотелось, чтобы не было этой ссоры, чтобы они не дулись на него. Он сказал:

— Ну что ж, пойдемте. Я тоже готов.

Взгляд его задержался на стройной Вариной фигуре. Павел Петрович даже выронил шляпу из рук. Вот,

значит, кого он при виде Серафимы Антоновны весь вечер силился вспомнить, да так и не вспомнил. Ее,

Вареньку Стрельцову, Олину подругу, свою недавнюю помощницу. Такой же серый костюм с короткой юбкой,

такая же блузка брусничного цвета, такие же тонкие чулки и красивые туфли. Сходство в одежде было

настолько поразительным, что Павел Петрович только и смог сказать:

— Какие-то странности происходят вокруг меня. Ничего не понимаю. Может, и в самом деле выйти нам

погулять на улицу, а?

— Нет уж, — грустно ответила Оля. — Поздно. Мы пошутили, идти никуда не надо. Пойдем лучше

покушай, папочка. Мы тебе ужин приготовили. Все вкусное-вкусное, как ты любишь. Пойдем.

3

Однажды утром Варя проснулась с ощущением страшной усталости во всем теле, будто бы накануне она

прошла сорок километров пешком, как, бывало, в ту пору, когда холынская школа устраивала туристские

походы вокруг озера Ильмень. Болела голова, болели ноги. Глаза не хотели раскрываться, а если и

раскрывались, то все в них струилось, плыло, теряло привычные формы.

Варя все же попыталась встать. Но лишь только она откинула одеяло и спустила ноги с кровати, ее тотчас

охватил озноб; пришлось вновь прятаться в постель, сворачиваться клубочком и, щелкая зубами, звать Олю,

чтобы та принесла ей шубу или пальто — накрыться поверх одеяла.