счастливые, им кричали: “горько”, и они послушно целовались. И вот вдруг они разойдутся. Неужели это все

так просто в жизни: встретились, пожили вместе, привыкли друг к другу — и до свидания, расходимся? Просто

страшно. — Что вы, Федор Иванович! — сказала Оля. — Лучше бы не надо им расходиться.

— Лучше бы не надо! — Макаров усмехнулся. — Что же, лучше жить не любя и мучиться? А представь

себе, какая будет у них жизнь, если, допустим, молодец этот, оставаясь якобы в семье, будет искать себе

временных подруг, приятных его сердцу? Допустим, юная его жена это узнает, это же не жизнь будет им обоим,

а худший вид каторги. А допустим, она не узнает, тоже, знаешь, не лучше, — на лжи будет основана семейная

жизнь. А ложь — скверный цемент для такого здания.

Еще долго беседовали Федор Иванович и Оля. Одно цеплялось за другое, и все было важное, жизненное,

обо всем надо было поговорить обстоятельно, во всем разобраться.

Для Федора Ивановича эта беседа имела особое значение. Несколько часов назад он почти поссорился с

товарищем Ивановым, заведующим отделом пропаганды и агитации райкома. Товарищ Иванов утверждал, что в

последние годы пошла никуда не годная молодежь, что она почти ни над чем не задумывается, что для нее все

ясно: надо получать такую специальность, которая лучше всего оплачивается, надо зарабатывать как можно

больше денег и вовсю пользоваться благами жизни, теми самыми, которыми эта молодежь уже привыкла

пользоваться под родительским крылышком; молодежь-де не знает трудностей, следовательно — не закаляется,

ее идейные мускулы дрябнут, и что же будет с нашим обществом через десять — двадцать лет, когда на смену

нам придут они, эти изнеженные, залелеянные и захоленные. Товарищ Иванов привел множество фактов,

главным образом из газет, из фельетонов, из статей, судебных отчетов. Везде и всюду говорилось о детях

обеспеченных или высокопоставленных родителей, о детях, которые позорили своих родителей.

Федор Иванович во-время не нашел что ответить товарищу Иванову. Он только сказал: “У меня много

друзей и знакомых. Есть несколько директоров крупнейших заводов. Есть академики. Есть секретари обкомов

партии, министры. И ни у кого из них дети не выросли негодяями. А что касается закалки — это верно, надо

молодежь закалять, ну и давайте думать, как это делать”.

Разговаривая с Олей, он думал: “Факты есть факты. Возражать против них нужды нет. Но обобщил их

товарищ Иванов по-обывательски, и особенно по-обывательски он поставил вопрос: что же, мол, будет через

десять — двадцать лет. Не так, по-обывательски, надо рассуждать, а надо задумываться над тем, как избежать

этих фактов. Товарищ Иванов прав в одном: надо отбросить самоуспокоенность, надо волноваться и

действовать. Ведь вот Оля, дочь коммуниста с двадцатилетним стажем, но даже и по ней, по ее рассуждениям,

по ее. вопросам видно, что очень и очень многое в жизни для нее туманно и неясно”.

Федор Иванович не мог не видеть вместе с тем и того, что его собеседница отнюдь не принадлежит к

категории молодых девиц, о которых говорил товарищ Иванов. Она отнюдь не собирается выходить замуж за

человека любого возраста, лишь бы обеспеченного, имеющего персональный автомобиль, получающего

хорошие деньги, который с первых же дней женитьбы мог бы создать жене “красивую жизнь”; напротив того,

Оля горячо говорит об идеалах, о чистоте чувств и взаимоотношений, о многом таком, чем в свое время

волновалось и его, Федора Ивановича, поколение.

Нет, неверны, неверны обобщения товарища Иванова. Они ведут не к действию, а к критиканству и

бездействию.

На прощанье Федор Иванович просил Олю заходить к нему почаще, побольше рассказывать обо всех

молодежных делах, обещал помогать советом, а если понадобится, то и делом, и проводил ее до вестибюля

райкомовского здания.

— Папаше привет! — сказал он, помахав рукой со ступенек лестницы.

В эту ночь Федор Иванович долго не ложился. “Если мы при нашей жизни не успеем обводнить Кара-

Кумы и повернуть течения сибирских рек с севера на юго-запад, — думал он, расхаживая по кабинету, — это

еще ничего, за это нас судить не будут, но если мы плохо воспитаем молодежь, вот этого история нам не

простит, вот за это мы будем сурово наказаны”.

2

Субботним утром Оля позвонила в комсомольский комитет завода имени Первого мая, который про себя

продолжала называть “папин завод”, и попросила, чтобы ей, как члену бюро райкома, оставили один билет на

молодежный вечер. Она упомянула, что член бюро райкома, потому что боялась, как бы ей не отказали. Никиты

Давыдова на месте не было, девушка, технический секретарь, обещала все сделать, сказала, что билет

непременно будет и пусть товарищ Колосова не беспокоится.

Вечером товарищ Колосова была встречена у входа в фойе Дома культуры Никитой Давыдовым, который

вручил ей билет и проводил в зал. Олино место оказалось рядом с местом Никиты. Оно было даже не в первом,

а в каком-то литерном ряду, перед самой сценой. Оля очень огорчилась этим: ей надо было увидеть Виктора

Журавлева, а как его отсюда увидишь? Придется крутить головой, на тебя будут шикать, еще подумают, что

ненормальная.

С Никитой была его жена, медлительная молодая женщина в голубом шелковом платье, которое

шуршало. Никита познакомил с ней Олю: “Оля. Нина”. Нина принялась расспрашивать о чем-то, Оля не сразу

даже поняла, что ее расспрашивают об условиях приема в аспирантуру. Оля все оглядывалась по сторонам. Зал

был громадный, народу в нем было, как сказал Никита, не менее восьмисот человек, и среди бесчисленного

множества парней и девчат отыскать Журавлева оказалось делом совершенно безнадежным. Если бы, конечно,

можно было уйти от Нины, да походить одной по всем фойе и гостиным, да еще в курилки заглянуть, то, может

быть, он бы и нашелся. Но как тут уйдешь?

Варя была права: выступали артисты, показывала себя заводская самодеятельность, все было, как всегда

на молодежных вечерах в клубах, и, как всегда, после концерта начались танцы. Оля даже на танцы осталась,

лишь бы увидеть Журавлева. Но его не было, и она ушла расстроенная. Шла по улице и думала: “Как все это

глупо, как нелепо и противно! Получается ведь так, будто она бегает за этим парнем. Отвратительная история,

мерзкая. Надо увидеть его и покончить, покончить со всей этой чепухой”.

Воскресенье Оля провела не выходя из своей комнаты, была злая, раздражительная. Отец и Варя сидели

вдвоем в столовой; отец принялся что-то играть на пианино одним пальцем. Оля узнала мелодию песни про

калитку. Потом Варя и отец ушли гулять. Оля все сидела и смотрела в окно и с удивлением ловила себя на том,

что в голове у нее нет ни одной сколько-нибудь определенной мысли, все какие-то обрывки, да и те заслонены

чем-то серым, нудным, бесконечным. Это серое, нудное, бесконечное было ожиданием понедельника.

В понедельник чуть свет Оля, вместо того чтобы ехать к себе в институт, вслед за Варей отправилась на

завод.

— Что-то ты к нам зачастила! — удивился Никита Давыдов, когда она пришла к нему с просьбой заказать

ей пропуск.

— Ничего не зачастила, — ответила Оля бодро. — Просто мне надо срочно увидеть Стрельцову. Знаешь,

из лаборатории? Это моя подруга…

— Ничего не понимаю, — сказал Никита. — Она мне говорила, что живет у вас…

— Ну, конечно, у нас, — перебила Оля. — Но она уже ушла, когда выяснилось… Ну, в общем

выяснилось обстоятельство, о котором я непременно должна ей сообщить.

— Кто-то из вас что-то путает, — сказал Никита, удивляясь все больше. — Или ты, или она. Ничего не

понимаю. Она же в субботу была на заводе в последний раз, приходила в партийный комитет сниматься с учета,