— Кто он таков?

— Степан Голубцов, шахтер с Челябкопей.

— Бунтарь, большевик?

— Что вы, господин офицер, простой шахтер. Разрешите свиданку, может, одежонку какую надо или еще что. Дети ведь у нас, два сына.

— Голубцов, говоришь? — остро глянул он. — С большевиками спутался. Раньше-то вы ведь жили на Кочкарских приисках, он работал на фабрике Антонова?

Дрогнуло сердце Дарьи Кузьминичны: все знает этот офицер. И все же пропуск он Голубцовой дал.

В тюрьме решетки в два ряда. Между ними ходит часовой. Пятнадцать небольших окошечек. У каждого из них — часовые. Степан Викторович похудел, лицо бледное. На верхней губе алел рубец. Правая рука висела на перевязи — на грязной и испачканной кровью тряпке. Слезы застилали глаза женщины. Не вспомнила Дарья Кузьминична о наказе старика Салохи, — все смотрела и смотрела на мужа. Но Степан Викторович сам напомнил.

— Камень под крыльцом у входа в барак есть, ямка там…

— Кончай свиданку! — закричали часовые и стали отталкивать арестованных от окошечек.

Захлебнулась слезами Дарья Кузьминична, не обратила внимания на последние слова мужа. Вернулась домой, увидела осиротевших детей, снова всплакнула.

Распахнулась дверь, быстро вошел старик Салоха.

— Видела Степана? Что он передал тебе?

— Постой, постой… Что-то о камне под крыльцом у входа.

Быстро вышли Голубцова и Салоха на улицу, подошли к громадному камню. Вокруг никого не было. Женщина и старик начали сдвигать плиту. Из-за угла барака выбежал Ванюшка Анфилофьев. Вытирая пот с лица рукавом, быстро сказал:

— Почти у всех арестованных обыски уже прошли, вот-вот сюда нагрянут.

Втроем кое-как сдвинули камень, извлекли из ямы две папки и ящичек. Камень придвинули на прежнее место.

— Все сжечь, чтоб следа не осталось, — скомандовал старик Салоха.

Так сгорела вся документация подпольной организации копей.

Размешивая золу, старик сказал Анфилофьеву:

— Ты, Ваня, еще молод, долго жить будешь. Не забывай людей, документы которых мы сейчас сожгли.

— Не забуду, дядя Алексей, — кивнул юноша.

Через час в квартире появились колчаковцы. Они перевернули все в комнате, долго рыскали вокруг дома, перемещали с места на место бревна и крупные камни. Ничего не найдя, ушли.

И опять пришел старик Салоха.

— Ну, поняла? — прищурился он. — Не поспей мы с Ванюхой, многим труба получилась бы. И так за три дня душ тридцать колчаковцы забрали. Поезжай-ка дня через два-три к Степану, расскажи, что все в порядке.

И снова спешит Дарья Кузьминична в Челябинск, в тюрьму. Но ее попытки добиться свидания оказываются безуспешными.

— Всех отправили партиями на станцию, — буркнул фельдфебель. — Куда повезли — не знаю. Иди, иди, пока по шее не надавали.

Больше Голубцова ничего не добилась от него. Возвратившись на копи, встретила Клаву Хохлачеву.

— Не знаю, куда их угнали, — сказала похудевшая девушка. — Видела я Леню после ареста, когда приносила ему белье. Рассказывал, что бьют их сильно. Как сейчас помню его слова: «Не думай, что смерти боюсь. Жаль только, что я так мало сделал для счастья народа, для власти Советов». Ходила я в Челябинскую тюрьму вместе с мамой Лени. Он на прощание сказал: «Пусть на копях будет больше борцов за дело пролетарской революции, таких, как те, кто сидит сейчас в тюрьме — мужественные и преданные великому делу. Передай привет друзьям».

— Где же их теперь искать? — снова вырвалось у Дарьи Кузьминичны. — Знать бы, куда их повезли…

А эшелон с арестованными подпольщиками двигался к Уфе. Пищи не было. Давали одну воду.

Стучат колеса на стыках рельсов, вагон покачивает, и Леонид впал в тяжелое забытье. Слышится гудок паровоза, а Горшкову кажется в полусне, что это они с Клавой выбегают к разъезду Примыканино. И резко, почти физически ощутимо, качается береза, на которую влез Леонид, чтобы разглядеть чехов.

Кто-то толкнул Горшкова. Он приподнял голову.

— Слышь? Опять запели, — прошептал Илья Петряков. — Говорят, что в одном из вагонов едут женщины-подпольщицы вместе с Софьей Авсеевной Кривой. Вот они и поют.

— Да, да, теперь слышу, — ответил Леонид. — А что, если и мы! Товарищи! — громко сказал он. — Женщины поют, а мы чего в рот воды набрали? Помолчать еще на том свете успеем!

Первые слова «Интернационала» произнесли неуверенно, несмело. Но затем подхватили песню все, ей стало тесно в вагоне, она рванулась сквозь зарешеченные окна.

Пропета песня. В наступившей тишине все услышали, что и в соседнем мужском вагоне тоже поют. И это радостной волной хлестнуло по сердцу.

— Когда все вместе — это брат, сила, — сказал Леонид. Голос из темноты отозвался:

— Заводи новую! «Вихри враждебные…»

А поезд мчался вперед торопливо, едва делая короткие остановки на крупных станциях. Неизвестно откуда просочилась весть — везут в уфимскую тюрьму. Ночью проезжали Миньяр. Наряды охраны в вагонах и на станции были усилены. Станция гудела от солдатских сапог.

— Боятся, сволочи, — сказал Леонид. — Видно, здешние подпольщики готовились напасть на эшелон, а колчаковцы пронюхали.

На утро в вагон передали записку, чтобы держались крепче. Впереди будет большая станция, там встретят друзья. Арестованные замерли в ожидании. К вечеру состав затормозил было на полустанке. Послышались выстрелы, поезд резко увеличил скорость, и опять — только громыхание колес на стыках.

Хмурым апрельским днем прибыли в Уфу. Станция была окружена конными казаками, солдатами. Леонид выпрыгнул из вагона вслед за Ильей Петряковым. Он приостановил шаг, пытаясь увидеть Екимова или Голубцова, но солдат прикладом погнал дальше.

Колонна двинулась к тюрьме. Казаки теснили людей в самую грязь, плетями подгоняя отстающих. В тюрьме, когда стали разводить по камерам, они с плетями набрасывались на арестованных, кричали:

— А-а, достукались? Будет вам земля и воля!

Потянулись страшные дни пыток и издевательств.

Однажды Леонид на прогулке услышал от конвоира, что Красная Армия уже в 30 верстах от Уфы, вот-вот будет здесь.

Затеплилась надежда на освобождение.

— Неужели опоздают? — задумчиво говорил Леонид Илье.

Вскоре прямо в тюрьме начал заседать военно-полевой суд. Из шестидесяти шести человек тридцать два приговаривались к смертной казни, остальные — к различным срокам каторжных работ.

— Ну, вот и все, — сказал Илья Петряков, когда вернулись в камеру.

К вечеру тюрьма была наводнена казаками. В камерах запретили тушить огонь, всем приказано лежать в постелях.

Около часу ночи с лязгом распахнулась дверь камеры, где находились Леонид и Илья.

— Горшков, Петряков! — крикнул надзиратель. — Живо выходи!

Группу в десять человек повели на первый этаж, где торопливо зачитали приговор. А в коридоре уже ждали пьяные казаки. В ход пошли нагайки и плети. Окровавленные люди едва смогли пробраться ро двор.

Последние шаги к тюремной стене. Офицер торопливо выстраивает арестованных, отбегает к группе начальства, прибывшего наблюдать казнь опасных преступников.

Резкая команда. Залп. Пьяные казаки, ранив арестантов, бросились к ним с шашками, рубили руки, ноги, головы, с пьяным садизмом наслаждаясь стонами умирающих.

Так в ночь на 18 мая 1919 года во дворе уфимской тюрьмы были зверски убиты герои-подпольщики. Лишь к утру все было кончено. Слышался скрип двуколок. Это увозили трупы.

Вот имена тех копейчан, кто погиб в уфимской тюрьме: Василий Яковлевич Екимов, Леонид (Александр) Дмитриевич Горшков, Федор Егорович Царегородцев, Иван Матвеевич Масленников, Илья Васильевич Петряков, Дахретдин Хуснутдинов, Петр Васильевич Бухалов, Иван Каспарович Лазовский, Константин Михайлович Рогалев, Александр Андреевич Отрыганьев, Петр Васильевич Сазанов.

Несмотря на большие потери, Копейская подпольная организация вскоре была восстановлена.

Дарья Кузьминична Голубцова поздним апрельским вечером 1919 года пришла на квартиру Степана Демина. Здесь ее вместе с хозяином ждали Евстигней Егоров и Володя Вдовин.