Остальные обычно старались заткнуть ему рот, иногда шутливо, а порой и довольно грубо. Каждому из них было что порассказать о своей жизни, у каждого был свой особый характер, и они все больше занимали мои мысли по мере того, как я ближе знакомилась с ними. Мне казалось, что Йохану подобные воспоминания помогали выполнять задание, подобно тому как Рулант всякий раз напоминал себе о злодеяниях, совершенных бандитами, которых ему предстояло убить. К концу лета я точно знала, кто из членов группы был коммунистом; одни сами мне об этом сообщали; другие прямо не говорили, но тем не менее своими высказываниями во время обсуждений наших планов доказали, что они коммунисты. Впрочем, все мужчины в группе перенесли одни и те же испытания в жизни — дни кризиса, политику правительства Колейна[8], хождение на биржу труда, забастовки, поиски работы, — пережили те мрачные и беспокойные годы, которые отняли у них лучшую, молодую пору их жизни; они часто вспоминали имена и факты, ничего мне не говорившие, и все горячо реагировали. Никто не оставался безучастным. И вывод, который они делали из всех разговоров — причем с ним соглашались коммунисты и некоммунисты, — был один: после войны жизнь будет другой.

Она не может остаться такой, какой была, — с ее вечными заботами, рано стареющими женщинами, неуверенностью в завтрашнем дне и зависимостью от слепого случая. Это должна быть настоящая, человеческая жизнь. Я слышала, как о том же самом говорил и бакалейщик, этот известный молчальник; к своему удивлению, я заметила, что он религиозный человек, из тех, кто исповедует свою религию, не навязывая ее другим; всегда он был спокоен, исполнителен и благоразумен, такими я представляла себе первых христиан; он почему-то называл меня «дитя человеческое», почему, я не знаю — ему временами приходили в голову странные мысли. Это обращение он применял обычно в торжественных случаях, но иногда и в будничной обстановке. Он, например, говорил: «Это дитя человеческое, Ханна, поступила правильно, отыскав дорогу к народным мстителям». Или же просил: «Будь добра, дитя человеческое, налей мне кружку чаю».

Благодаря бакалейщику в нашей группе до сих пор еще имелся запас чая и кое-каких продуктов, которые остальное население получало в ничтожном количестве, а то и совсем не получало…

Меня часто удивляло, почему жизнь не вызвала у этих людей — по крайней мере у большинства из них — ни ожесточения, ни злобы. Всем им было присуще какое-то неискоренимое свойство, позволявшее им взирать на людей и на вещи с надеждой, какая, мне казалось, свойственна лишь молодежи. Случалось, что на моих товарищей вдруг нападала веселость; тогда в нашем штабе смеялись и пели.

Я довольно скоро поняла, что не только оккупация и движение Сопротивления научили этих людей так жить и так думать. Хотя, возможно, теперь жизнь их была ярче и содержательнее, чем до войны. Ведь все они вынуждены были бороться за жизнь; им всегда приходилось преодолевать враждебный встречный ветер и плыть против течения. Они действительно должны были удивляться й даже чувствовать некоторую растерянность, когда внезапно их борьба бывала прервана. Я раздумывала над своей собственной жизнью: она протекала без особых потрясений, со всех сторон огражденная от опасностей, — от дома до школы и от школы до университета; мне казалось, будто все эти долгие годы я шла в самой гуще жизни как бы во сне, не имея сил проснуться.

Неожиданно пришло известие от Ады. На сей раз это была открытка с видом. Я поспешила в Амстердам. Ада сообщила мне страшную новость; эта новость, разрядив напряжение, созданное долгой неизвестностью, вызвала новые мучительные волнения — Таню отправили в концлагерь Вестерборк.

Погруженная в молчание, я упорно думала, что можно теперь сделать для Тани. Ада, видимо, заметила мое состояние и уныло покачала головой.

— Да, тяжело, Ханна, я знаю. Но ничего не поделаешь. Этого следовало ожидать…

Я поднялась, стала шагать по комнате.

— Я не могу отпустить Таню, ничего не сделав для нее, — сказала я. — Ведь потом я буду без конца упрекать себя…

Ада озабоченно спросила:

— Что ты надумала? Вооруженное нападение?

Я печально покачала головой: слишком хорошо я знала, что не могу ради этого рисковать жизнью моих товарищей.

— Нет, — ответила я. — Никаких налетов… Я хочу лишь облегчить ее тяжелую участь… если от этого будет хоть какая-нибудь польза… Подумай, какие зверства ей угрожают.

Ада, кажется, сильно сомневалась, стоит ли это делать, но не настаивала, чтобы я сказала ей, что именно я намерена предпринять.

Дома, когда я произнесла слово «Вестерборк», все пали духом, как никогда раньше. Давно прошли времена, когда Вестерборк был лишь трудовым лагерем для евреев, откуда все же можно было вернуться. Теперь слово «Вестерборк» как будто начертано над вратами ада. Юдифь вся как-то сжалась, словно известие о Тане нанесло сокрушительный удар ее собственному хрупкому существу. Отец старательно протирал очки.

— Как же быть? — спросила мать. Она раньше всех пришла в себя; видно, она уже поняла, что я не буду сидеть сложа руки.

— Я поеду в Вестерборк, — сказала я. — И отвезу ей одежду, мыло и деньги. В тюрьме она, наверное, жила в грязи и вся изголодалась.

— А ты уверена, что там разрешают передачи заключенным? — спросил отец. Он снова надел очки и глядел на меня теперь с грустью и уважением.

— Во всяком случае, надо попытаться, — ответила я. — Надо попытаться!

— Если надо, — сказал отец, — то я еду вместе с тобой.

Отказаться от этого я не могла. Я была даже благодарна отцу.

Остальные встретили наше решение без малейшего протеста. Мы сразу же начали упаковывать вещи; собрали все, что могли: шерстяные платья, мои еще крепкие уличные туфли, сэкономленные продукты. Я написала Тане записку: «Будь сильной, храброй, твердой. Я уверена, что ты все выдержишь!»

О роковом предчувствии, которое овладело мной, я умолчала.

Наша поездка была настоящим испытанием. Хотя мы пришли на вокзал очень рано, поезда были переполнены. В вагонах была духота; то здесь, то там мы останавливались и долго, нудно стояли: по-видимому, где-нибудь на линии объявляли воздушную тревогу. На каждой станции в вагон в отчаянии ломились изнывающие от жары люди, их входило гораздо больше, чем выходило. Как мы попали в автобус на Дренте, я даже теперь не представляю. Мы покорно следовали бешеному людскому потоку, который влек нас за собой. Я видела, что у отца стекает пот по лицу и капает прямо на воротничок, и я восхищалась стойкостью своего отца.

Концлагерь был расположен в холмистой, почти идиллической местности, в окружении ив и молодого дубняка, который частично маскировал лагерь. Рядом с мирным зрелищем произрастающих хлебов, на фоне отрадной картины человеческого труда невозможно было представить себе ужасы, которые творились за неприступным забором из колючей проволоки и мрачным шлагбаумом. Я долго уговаривала немецкого часового, пока отец, усталый до смерти, сидел на обочине дороги и ждал меня. В конце концов солдат все же пошел привести кого-нибудь из разведки. Явился человек в штатском, говоривший по-голландски. Он прямо спросил, к кому мы пришли. У него было узкое безвольное лицо и усики, как у Гитлера. Он бесстыдно оглядел меня с головы до ног, слегка улыбнулся и сказал:

— Вы, наверное, дерзкая девушка. Но я очень люблю нахалок, в особенности если у них такие великолепные рыжие волосы, как у вас. Поэтому я сейчас справлюсь в канцелярии.

Я отвернулась — больше я не могла переносить взгляда его маленьких, как бусинки, глаз, не могла слышать его фальшивого голоса. Он заставил нас ждать больше часу. Когда он наконец вернулся, то сообщил, что Тани в лагере нет. Я была в отчаянии и, запинаясь, пробормотала, что это, вероятно, ошибка. Тогда он заявил, что немецкая администрация никогда не совершает ошибок. И он снова рассмеялся своим фальшивым, двусмысленным смехом.