Глядя на обывателей — прекрасных обывателей Парижа, обывателей всего мира, которые сидят в парижских кафе и пьют вино (прекрасное вино), — невозможно сказать, почему они не чувствуют той трагедии бытия, которую чувствовал он. Он — как Гамлет, доведенный почти до безумия сплетением злодейства, корысти и всеобщего обмана. Мог ли Гамлет смириться, отступить, сделать вид, что ничего не знает или не понимает? Ну, разумеется, нет. Вот и Моррисон — не мог так вот просто сидеть за столиком и пить прекрасное вино. У пророка есть свои обязательства перед аудиторией. Он просто честно выполнил их и, предначертав конец себе и миру, вышел из игры тогда, когда правила его игры перестали действовать.

Это произошло ведь как раз на рубеже 70-х, когда рок-музыка из просто бизнеса стала превращаться в Большой Бизнес; когда и идеология хиппи, и бунтарство, и все-что-ты-хочешь стало Большим Бизнесом и каждый известный музыкант тоже становился частью Бизнеса. У него могло быть свое место в этом Бизнесе, например, место экстравагантных хулиганов, как у “Роллинг Стоунз”, которое оплачивалось очень высоко. Или место утонченных интеллектуалов звука, как у “Кинг Кримсон”. Но если ты не желал во всем этом участвовать, ты автоматически выбывал из игры. Ну, вот, может, он и выбыл. Тогда многие выбыли. Что такое для музыканта смерть, можно понять, представив себе обратное: что Моррисон, например, не умер, а продолжал жить и записываться, как записывались “Doors” без него, как записывались “Deep Purple” и другие группы, уже не несущие никакого послания, хотя бы даже послания о собственной гибели (как Кобейн). Пожалуй, это было бы очень разумно и по-взрослому, и ничего в этом страшного не было бы. Написать песенки, собрать в альбом, прокатить его в турне по миру и, высадившись на каникулы в Париже или где-нибудь еще, пить вино (прекрасное вино), но… В этом не было бы драмы, и такая музыка очень скоро стала бы просто никому не нужна, потому что — ну, какая музыка без драмы? В ней нет энергии. Даже попса раздувает свои кошачьи страсти до уровня вселенской катастрофы… Нельзя без драмы…

Характерно, что Большой Бизнес, который всегда является агентом толпы, адаптирует практически все. Он адаптировал к толпе Моррисона и нажился на нем мертвом гораздо круче, чем на живом. С Кобейном, который просто в глаза каждому репортеру или менеджеру, пришедшему с очередным предложением, орал “ненавижу!” — произошло то же самое. И самое смешное, что так было всегда: “Вагнеру не смогли простить его великих творений до тех пор, пока не нашли способ истолковать их по-своему” (это Блок, прежде уже мною цитированный). А сегодня “Роллинг Стоунз”, которых когда-то запрещали к трансляции по радио, выходят в популярной симфонической версии (аналогично — “Битлз”, Стинг и другие звезды), в которой их музыка доведена до последней степени сладости и неузнаваемости. И люди, услышав их музыку в адаптированном “десертном” исполнении, никогда не будут знать, что в ней, собственно говоря, такого, откуда был этот дикий восторг и эта неистовая энергия? Потому что музыка мятежа — это не то же самое, что музыкальная тартинка с джемом.

Я вообще не совсем понимаю, как Хендрикс мог бы быть подан на десерт? Как рок может быть фоном, просто-музыкой? В общем, большинство творений эпохи рок-н-ролла трудно поддаются адаптации. Музыка фона, бесконечный поток монотонных звуков, неотвязных, как маниакально-депрессивный психоз — техно, — родилась, когда пепел на полях сражений рок-н-ролла уже остыл. Весь мир купился на простые гармонии, безликие гигабайты звуков и компьютерные ритмы. Но мы сейчас говорим не о пластиковом мире одноразового использования, в котором живет большинство человечества, а о давнишней, теперь уже почти позабытой эпохе, которой, однако, нам довелось стать свидетелями. Думаю, ты согласишься, что ничего неблагозвучнее, чем завывания “Grand Funk” на их первом “живьем” записанном альбоме, трудно себе представить, и, тем не менее, это быланастоящая музыка, это был рок-н-ролл высшей пробы, и все, что они сделали кроме этого, — мура, недостойная даже упоминания. Но по-настоящему-то нужно было быть на этом концерте. Нет! Надо было играть его! Вот тогда бы музыка наполнила тебя, как молния! Рок-н-ролл требует участия и своеобразной присяги. Ты не просто слушатель бесконечных “тыц”-“тыц” в наушниках. Ты должен выглядеть и жить, как рокер. Rock and Roll Soul — это душа бунтаря. Блюзовая душа… За этим — нескладная жизнь, неудобье, жизнь впроголодь, бутылка виски, сделка с дьяволом, попытка услышать Господа, взрыв “надстройки”, культ спонтанности, наркотики, анархия и отвага последнего боя перед неотступной гибелью… Рок-н-роллер редко читает книги, но оперирует теми же понятиями и балансирует на той же тонкой, как бритва, грани между добром и злом, что и большая часть опальных мыслителей и еретиков, пытаясь составить свое представление о мире и очертить внутри него свое пространство. И на безумие мира он может ответить собственным безумством, отречься от разума, провозгласить первенство инстинкта, вышибить себе и ближнему мозги звуком или травой…

Рок-н-ролл опасен, как все настоящее, — вот чего теперешние непробиваемые потребители музыки не могут понять, в то время как раньше понимал каждый секретарь комсомольского бюро.

Опасен, как опасно безумие. Надо зафиксировать это пограничье безумия и рок-н-ролла. Ведь если честно, рок-н-ролл — это безумство, транс, камлание,

улет — все, что угодно, только не благочинный разум. Это бунт против разума, против рацио, против рациональности. Самые выдающиеся люди в этой музыке (Хендрикс, “Лед Зеппелин”, “Флойд”, Патти Смит) просто взрывали себе мозги кислотой, что позволяло им написать несколько совершенно неправдоподобных, небывалых даже в самой этой музыке вещей. Джими Хендрикс, Дженис Джоплин, Джим Моррисон, Брайан Джонс, Джон Бонэм. Все, кто пошли этой дорожкой улета до конца, погибли. Не обязательно при этом красиво. Сверкающий алмаз “Флойда” — Сид Барретт — очень быстро раскрошился под воздействием кислоты и уже в самом начале фантастической карьеры группы мог производить уже не музыку, а только шум. А к концу он вел растительную жизнь толстого идиота, прикованного к телевизору, и ничем не походил на того огненного ангела, который, собственно, и приоткрыл товарищам вход в параллельную реальность звуков. Но главное — все, именно все, что было в создано в этой музыке лучшего, было создано в максимальном приближении к зоне смертельного риска. По счастливому стечению обстоятельств смерть не прибрала никого из “Битлз”, обошла Мика Джаггера и Кейта Ричардса (ведущий дуэт “Роллинг Стоунз”), Тома Уэйтса, Нила Янга, Боба Дилана, Иэна Андерсона — они ведь тоже были первопроходцами и заслужили смерть. Остальным, кто идет “по стопам”, она не грозит. Остальные, как правило, просто пере-певают, пере-игрывают, доводят до уровня общих мест то, что первопроходцами было найдено с риском для жизни.

Я предлагал тебе для перевода “Наречие любви” — один из важнейших текстов эпохи рок-н-ролла, противо-евангелие, вложенное в конверт пластинки Патти Смит “Радио Эфиопия”. Ты отказался. Жаль. Слишком многое делается ясным из него: даже то, почему эпоха рок-н-ролла сменилась эпохой “Красных бригад”…

Попытка написать сакральный текст у Патти Смит заканчивается воззванием к ангелам ада, а слова любви звучат, как безумный и неистовый речитатив шамана; но ты ведь чувствуешь жуткую правду этих слов? “Искусство есть ад” (Блок). Но с тех пор, как Блоком были написаны эти слова, жизнь стала настолько бесчеловечнее…

Насколько?

Я не знаю ответа на этот вопрос. Но этот вопль ненависти — возможно, один из самых искренних звуков, издаваемых человеком в мире голимого бизнеса и всех тех превращений нравов и судеб, которая сопутствует голимому бизнесу. Поэтизировать это смог только великий Феллини (“Джинджер и Фред”).

Здесь я упираюсь во что-то, чего и сам как следует не пойму… Я не согласен с тем, что ненависть и неистовство — это выход, чем бы они ни оправдывались. Может быть, чтобы настроить сердце на музыку любви, нужно быть проще и мужественнее? Эпоха рок-н-ролла прошла. И вряд ли повторится еще раз. Те, кто сегодня продолжают работать под брендом рок-н-ролла, — как правило, просто удачные коммерсанты. Меня же, как ты знаешь, интересует дух. Возможно, дух новой музыки — не бунт, а “изобретательство”. Соответственно, меняется и антураж: зеленые поля сражений сменяются замкнутым пространством лаборатории. Музыкант — уже не “капитан Африка”, поднимающий в прорыв сенегальские батальоны, а маг-виртуоз, колдующий над прочтением (для узкого круга публики) сложнейших музыкальных ассоциаций. В этом смысле необычайно характерна последняя программа великого перкуссиониста Владимира Тарасова: “Думая о Хлебникове”. Итак, не бунт — а “изобретательство”?