Но у летчиков работа продолжалась. Надо переправлять людей в Уэлен. А тут вновь разразилась пурга. Это значит, опять сидеть и ждать. Она затянулась на пять дней. Невольно подумалось о том, что могло бы произойти, если б не успели тогда полететь и на льдине остались бы те шесть человек?!

Но это уже стало историей. Теперь все до одного спасенные переправлены в Уэлен. Скоро пароходом «Смоленск» им предстоит путь во Владивосток. На всем пути следования спасенных и спасителей ожидают поздравления всей страны. Уже при подходе к порту низко над палубой парохода, приветственно покачивая крыльями, пронесся гидроплан, с которого были сброшены цветы — букеты ландышей и сирени. Весь флот Тихого океана вышел на встречу победителей Арктики, и, когда «Смоленск» входил в порт, во всю мощь пел хор гудков выстроившихся судов.

Путь в Москву теперь лежал по железной дороге. Дальнейшие события были как бы чудным сном.

Сто шестьдесят остановок пришлось сделать поезду: митинги, радостные лица, ликование, цветы…

Выходили на встречу молодые и старые, городские и деревенские жители. Каждый, как мог, хотел выразить свою признательность.

Теперь можно перевести дух, окунуться в атмосферу праздничности, порадоваться вместе со всеми…

А потом Москва. Масса встречающих. Красная площадь. Открытые машины, на которых едут герои, завалены цветами. Ими усыпана и мостовая. Трибуна Мавзолея. Люди идут нескончаемым потоком.

Потом начались поездки по стране. В одной из них судьба привела его в родные края, в город Липецк.

«На соборной площади, — рассказывал он, — поднялся я на трибуну, глянул, а народ-то, как море, волнуется, переливаясь разными цветами. И среди этого народа я увидел высокую женщину, седую совсем. Узнал: это же моя учительница, Ольга Михайловна. Я сбежал с трибуны, с трудом пробрался к ней, схватил ее руку, начал целовать. Она наклонила голову, а из глаз-то слезы льются, улыбается она сквозь слезы:

«Миша, родной ты мой, не забыл ты свою старую учительницу». — «Да разве можно забыть, Ольга Михайловна». Я пригласил ее на трибуну и всему народу сказал: «Это моя учительница… Благодаря ей я научился писать, читать… А вы, ребята, — обратился я к молодым, — разве вы забудете когда-нибудь своих учителей, которые вам сердце, душу отдают, чтобы сделать вас грамотными людьми. Когда и к вам будут обращаться за помощью, вы не откажете, потому что каждый настоящий человек помнит хорошее… Ты вот помог человеку, и он испытывает такую же радость, какую ты сам испытывал, когда тебе помогали. Вот в чем наша сила могучая — в дружбе, товариществе. Это надо запомнить…»

Челюскинская эпопея стала символом сплоченности советских людей, их мужества. Постановлением ЦИК СССР от 16 апреля 1934 года учреждалось звание «Герой Советского Союза». Другим постановлением ЦИК от 20 апреля 1934 года впервые его удостаивались семь летчиков — А. В. Ляпидевский, С. А. Леваневский, В. С. Молоков, Н. П. Каманин, М. Т. Слепнев, М. В. Водопьянов, И. В. Доронин. В удостоверении на имя Водопьянова написаны такие слова:

«Герою Советского Союза тов. Водопьянову Михаилу Васильевичу. За Ваш геройский подвиг, проявленный при спасении участников полярного похода «Челюскина» 1933–1934 г., Центральный Исполнительный Комитет Союза ССР своим постановлением от 20 апреля 1934 г. присвоил Вам звание Героя Советского Союза».

В удостоверении М. В. Водопьянова стоял порядковый номер 6.

События эти имели громкий резонанс. Известный французский летчик Марсель Дорэ говорил: «Великий пример человечности, которую продемонстрировали самоотверженные советские летчики-герои, достоин величайшего восхищения». Писатель Герберт Уэллс откликнулся на события такими словами: «Спасение челюскинцев — это триумф для Советского Союза, достигнутый во имя цивилизации. Этот героический подвиг является началом тех начинаний, которые лежат перед человечеством в будущем…»

Он был прав. Через двадцать семь лет соотечественник Водопьянова Юрий Гагарин, родившийся и дни челюскинской эпопеи, впервые полетел в космос, а в полет его напутствовали первые герои-летчики.

Велико было значение героизма советских летчиков как примера для подражания. Вот что вспоминал о своем впечатлении от него на юбилейном заседании, посвященном 75-летию со дня рождения М. В. Водопьянова, полярный летчик М. Н. Каминский:

«Когда впервые смотрел на портреты героев-летчиков, на Михаила Васильевича, читал об их делах, то пленился Арктикой. Мне захотелось походить на героев, захотелось в Арктику, спасать челюскинцев. «Если эти ребята могут, почему не могу я?!» И я пошел туда…»

«Очень хотелось рассказать…»

После катастрофы, когда к М. В. Водопьянову вернулось сознание, он стал вспоминать происшедшее. С большим усилием повернулся на койке, посмотрел в окно. Отметил, что сгустились сумерки и падал снег. По силе ветра, с которой раскачивались деревья, было ясно, что небо вскоре освободится от туч. Как знакомы ему эти вечные тучи на небе! Под вечер и в самом деле проплывали лишь редкие облака с золотой окантовкой. В потухающем небе засеребрился молодой месяц. Окружающий мир, несмотря на нездоровье одного, отдельно взятого человека, по-прежнему прекрасен…

В Верхнеудинской больнице Михаил Васильевич впервые стал записывать свои впечатления. Какой-то неизвестной для него прежде гранью повернулась жизнь. Не беспредельны, видно, силы человека, не такой уж он и гигант, думалось ему. Многое пришлось понять. Может, и захотел проверить он себя в рассуждениях о жизни, непростой и невечной.

Привычка записывать с годами закрепилась. Теперь, как только выдавалась свободная минута, он доставал листы бумаги и писал. Это стало всепоглощающим его увлечением.

Много лет спустя он делился: «Очень хотелось рассказать об увиденном и пережитом».

Плывя со спасенными челюскинцами на пароходе во Владивосток, он и на этот раз использовал «временную передышку». Устроившись поудобнее в укромном уголке, он записывал все самое значительное, что произошло в предыдущие дни. Как летел, как торопился, какой ответственностью был преисполнен за жизнь людей. Теперь он не позволял себе разбрасываться впечатлениями. Стопроцентная пунктуальность и сосредоточенность! И чтобы лучше обозревать наметившийся в записях ход мыслей, листы рукописи он подклеивал один к другому по длине, которые сворачивал затем в рулон. Рулон быстро увеличивался в объеме, чем навлекал на его обладателя все более частые подтрунивания окружающих. Рулон товарищи называли «обоями» и обещали, когда он будет достаточных размеров, оклеить им стены кают. А наиболее насмешливые, имея в виду темпы увеличения объема, спрашивали:

— На каком километре держишь?

Всем было любопытно наблюдать за Водопьяновым в новом для него амплуа. Но первые же знакомства с его текстами, еще недостаточно, правда, литературно оформленными, показали, что там было много захватывающего и интересного.

Вот что рассказывал о своих впечатлениях от первых литературных опытов Водопьянова бывший начальник Управления полярной авиации М. И. Шевелев:

«Мне довелось наблюдать Михаила Васильевича за работой над книгой, когда мы сидели на острове Рудольфа. Было очень плохо с горючим, мы не знали, пробьется к нам «Русанов» или нет. И тогда механик сделал Михаилу Васильевичу лампу-коптилку, и Михаил Васильевич при этой коптилке сидит часами, не разгибаясь, и пишет, пишет, потом читает нам…»

В кругу семьи он тоже нередко читал свои рукописи. При этом просил не щадить авторского его самолюбия, высказываться с полной откровенностью. С разумными предложениями он всегда соглашался… Одну свою рукопись он переделывал десять раз… И неизменно бывал благодарен за дельные, пусть и критические, замечания.

Он стал гораздо больше читать. Одновременно с расширением общего кругозора набирался литературного опыта. У Маяковского встретил такой вывод: путешествие ему заменяет чтение. В самом деле, руки так и тянутся к бумаге, когда есть достаточно много свежих, запоминающихся впечатлений.