Он слышал, что мать что-то сказала, но, погрузившись в свои мысли, почти не уловил смысла слов.

— Это добром не кончится, — сказала она. Звук ее голоса, хриплого и старческого, напоминал хруст хвороста.

Лотар чуть не проскочил то место, которое искал, да и узнал-то его лишь благодаря тому, что, доехав до леса за деревней Клинк, увидел справа поблескивание озера. Он затормозил, чтобы оглядеться. Старый буковый лес — высокие гладкие стволы со светло-зелеными кронами, еще сохранившими весеннюю нежную окраску, — был такой же, как тогда, когда он гулял здесь с Мелани, и так же, как тогда, вид на озеро открывался справа-там, где чаща переходила в редкий подлесок; и все-таки что-то неуловимо изменилось. Подумав, Лотар решил, что все дело в том, с какой стороны сюда попадешь: с Мелани он шел пешком от деревни Клинк, неся в руке ее пляжную сумку, а сегодня подъехал на машине-от этого перспектива несколько сместилась. Кроме того, он точно помнил, что в тот далекий довоенный день было ветрено и солнечно, а сегодня погода выдалась тихая и пасмурная; тогда озеро сверкало и искрилось, а сегодня только слабо поблескивало, отливая серовато-голубым сквозь дымку, теплую и неподвижную, как парное молоко в миске. Лотар нашел просеку, по которой они тогда спустились к озеру; он свернул на нее и осторожно поехал по перелеску. На берегу он поставил машину за кустами, так что с шоссе ее не было видно. Пока он делал все это, мать не произнесла ни слова; когда он заглушил мотор, она с независимым видом вышла из машины, опустилась на пень, подстелив плащ и поставив сумку у ног, и принялась молча смотреть на озеро — не очень большое, но все же создававшее впечатление простора. На противоположном берегу тянулись поля, перемежаясь лиственными рощами; домов нигде не было видно.

— Места здесь почти уже мекленбургские, — сказал Лотар, — хотя мы еще в Бранденбурге.

Но мать ничего не ответила.

Лотар вспомнил, что то же самое, слово в слово, он в свое время сказал Мелани; вскоре оказалось, что лишь эта фраза случайно удержалась в памяти: за ней так и не всплыл образ Мелани, как он ни старался представить ее на фоне этих мест. Наконец он вытащил из кармана фляжку и посмотрел, сколько осталось. Эту плоскую, слегка изогнутую бутылочку французского коньяка, емкостью в четверть литра, он купил вчера в Берлине; оставалось еще больше половины. В присутствии матери он не решился просто приложиться к ней, а налил жидкость в алюминиевый стаканчик, которым завинчивалась фляжка, и бережно выпил все до капли.

Шум приближающегося автомобиля они услышали уже издали и затаились не дыша. Лотар обернулся к дороге, но, как ни всматривался, не увидел проехавшей мимо машины: кусты совершенно скрывали от него дорогу.

— Мы здесь в надежном укрытии, — сказал он, когда шум затих вдали. Но в этот момент они вновь услышали нарастающий рокот мотора; это был, очевидно, грузовик. Он промчался мимо с тяжелым грохотом. Потом грохот стих, ни звука вокруг; они вновь были одни в нежной молочновато-белой дымке, стлавшейся над водой и камышом.

Обстановка, в которой они оказались, и слово «укрытие» навели Аотара на смутные и странные мысли.

— Мы с тобой как партизаны, — сказал он, и его лицо скривилось в кислой усмешке. — Такое чувство, будто ты на фронте, — добавил он, помолчав. — Все же удивительно, что я всю войну провел в тылу. Ты не находишь?

Мать все еще хранила упорное молчание, и он продолжал думать вслух, не обращая на нее внимания; алкоголь уже начал разливаться по жилам приятным, успокаивающим душу теплом.

— И как ловко отсиделся-то, — сказал он, имитируя хорошо ему знакомый прусский солдатский жаргон, — ни дня не тянул солдатскую лямку, сумел-таки пристроиться, да и работенка была не пыльная.

Он понимал, как больно его матери слышать всю эту болтовню, но ему вдруг нестерпимо захотелось сорвать на ком-нибудь свою злость; так же внезапно это желание прошло.

— Впервые в жизни нахожусь в укрытии, — сказал он задумчиво и как-то растерянно.

Отец не принуждал его стать кадровым офицером, наоборот, уважал его духовные интересы. Позже, когда сословная гордость отца дала трещину, Лотар прижал его к стенке и вынудил старика через влиятельных друзей освободить его от воинской службы.

— Я ведь тогда просто струсил, — сказал он, — и заставил папу мне помочь. Ты помнишь, как это было?

Она все еще молчала. Лотар знал, что причиняет ей боль, напоминая об этих вещах. Кризис в душе старого Витте был в значительной степени делом рук сына: Лотар толкнул отца на шаг, несовместимый с честью офицера. Перед режимом старик еще мог изображать стопроцентного прусского служаку, но эта маска тотчас с него свалилась, как только Лотар без всяких церемоний воззвал к его больной совести и в семейном кругу возвел свое намерение уклониться от службы в армии в ранг политической позиции. Вероятно, тогда и появился у старого Витте тот взгляд, который запечатлела фотография, сделанная перед боем у Шамотулов: недовольный, раздраженный взгляд, полный холодного осуждения, взгляд сломленного человека.

Мать наконец решилась заговорить.

— Может, хватит? — спросила она. — Едем обратно, Лотар, и поскорее! Если повезет и полиция нас не задержит, мы еще можем вовремя попасть на Гамбургское шоссе.

— Лучше бы папа не освобождал меня от армии, — сказал Лотар. — Знал бы он, чем мне пришлось заниматься, чтобы только не угодить на фронт.

Ему дали возможность отвертеться от призыва, а поскольку он был историком, пристроили его в военный архив. «Попади я в армию, — думал Лотар, все еще чувствуя легкое опьянение и уставясь невидящим взглядом в камыши, — я был бы их жертвой, в архиве же я стал их верным слугой». Как и всегда, он постарался отмахнуться от мыслей о бумагах, которые ему тогда довелось прочесть. Он читал их, содрогаясь от ужаса, а потом регистрировал и каталогизировал. Он не хотел быть ни преступником, ни жертвой и бежал от того и другого; но ему не дали убежать и вынудили стать регистратором жертв, бухгалтером зверств. Презреннейшая из ролей.

— Все, что ты сделал, было сделано ради Мелани, — сказала мать. — Ты уклонился от армии, чтобы быть рядом с ней. Ты согласился работать в военном архиве, чтобы остаться в Берлине, подле нее. Она была твоим злым духом.

Он взглянул на мать как громом пораженный. Ни разу в жизни она не позволила себе говорить о Мелани в таком тоне. Правда, ее позиция сводилась к тому, чтобы вообще не выказывать своего отношения к связи Лотара с Мелани Брам. Что же заставило ее заговорить теперь, когда все давно кануло в прошлое?

— Притом Мелани вовсе не была злой женщиной, — продолжала она. — Я всегда ей симпатизировала. В сущности, она была даже добрая. — Мать помолчала, явно подыскивая слова. — Я хочу сказать, — вновь заговорила она наконец, — что у нее были задатки к добру. Но вы неправильно вели себя с ней, ты и Брам. Может, она и осталась бы с вами, если бы не видела воочию, что каждое ваше решение в конечном счете зависит от нее. — Вновь помолчав, старая женщина продолжала: — Может, она и не ушла бы от тебя после войны, если бы ты просто попал в армию по призыву, как все. Она чувствовала, что ты ведешь фальшивую жизнь только ради того, чтобы не расставаться с ней. Этого не вынесет ни одна женщина, поверь мне, а уж Мелани тем более!

Лотар не выдержал; ему невыносим был и звук ее голоса, и слова, которые она произносила. Он побрел прочь вдоль озера и устало растянулся на сухой гальке в какой-то узкой лощинке на берегу. Там он наконец всерьез приложился к бутылочке и пил медленно, размеренно, маленькими глотками, подолгу смакуя их во рту.

Тогда еще не ездили на машинах. Во всяком случае, в тех кругах, к каким принадлежали Брам и Витте, в те времена, перед войной, ни у кого не было машин, поэтому Лотар и Мелани пришли сюда пешком со станции в деревне Клинк, до которой, переночевав в Райнсберге, доехали на поезде. Лотар нес в руке — он вновь очень ясно это вспомнил — льняную сумку в коричневую полоску, где лежали ее купальник и туалетные принадлежности, и сейчас он, смакуя вкус коньяка во рту, размышлял о том, куда могла потом подеваться эта полосатая веха в его памяти — наверно, валяется в сарае дома во Фронау, запыленная, выцветшая и неприглядная. Он лежал, не двигаясь, в своем укрытии и выжидал; но от того далекого, ветреного и солнечного дня, в который ему так хотелось вернуться, пляжная сумка, к его удивлению, осталась единственным живым и трепетным воспоминанием, в то время как такая же точная деталь того дня — платье спортивного покроя из серого шелка, которое в ту поездку было на Мелани, оставила его равнодушным: случайная зарубка в памяти, и только. Мать была права: посещение заветных мест оказалось не лучшим способом оживить прошлое. Приезд в эти края был так же бесполезен, как и опасен.