Значит, все перегорело. Лотар вновь повторил то, что сформулировал еще утром в машине, ожидая мать. Четырнадцать лет спустя все перегорело, вот именно перегорело, должно было перегореть: и бегство Мелани, и годы с ней, и каждая минута тех лет в отдельности.

Он спросил себя, не слишком ли он еще трезв, чтобы ждать от своей памяти толчка-без него не откроется дверь, за которой стоит Мелани и — может быть! — ждет его, поэтому он вновь глотнул из фляжки, но это не помогло, да он и сам знал, что не было толку напиваться: никакой двери не было, потому что не было и стены, разделявшей их. Была лишь огромная пустота, в которой он жил, пустота, в которой не было и следа Мелани.

Как нередко в таких случаях, Лотар попробовал было пришпорить свои чувства, начав перебирать даты: 1938 год, двадцатитрехлетняя Мелани отправилась с ним на прогулку к озеру Клинк; они познакомились в феврале того же года во время костюмированного вечера на какой-то груневальдской вилле; тогда она уже третий год была замужем за Рихардом Брамом и год назад родила первого ребенка, маленького Андреаса, которому теперь исполнилось двадцать четыре года и который в течение нескольких семестров изучал социологию, историю и экономику, чтобы в конце концов без всякой охоты и интереса отдать свои блестящие способности службе в одном из ведомств Европейского экономического сообщества в Брюсселе. Даты начали выстраиваться в небе над соломенной желтизной полей и зелеными пятнами лиственных рощ на том берегу озера. Когда началась война, через год после той летней поездки на озеро, родился сын Лотара Гюнтер, мальчик, проявивший затем неожиданный интерес к практической сфере жизни, обучившийся типографскому делу и в свои двадцать два года уже ставший специалистом по книготорговле. В разгар войны, в 1943 году, родился еще один ребенок, дочь Рихарда Марианна; ей теперь восемнадцать лет, она похожа на мать и в будущем году окончит школу. «На первый взгляд кажется, — думал Лотар, — будто с детьми все обстояло благополучно, но на самом деле Рихарду и мне досталась тяжкая ноша: дети были такие трудные, какими только могут быть дети, да и бывают ли вообще легкие дети? Но наши были уж очень сложные, да, в сущности, такими и остались; но теперь они уже выросли и живут сами по себе. Да, с детьми было одно мученье». Лотар вновь отхлебнул из фляжки и подумал, что это озеро и впрямь скорее вяжется с мекленбургским ландшафтом. И еще он подумал: наверно, странное у Мелани было чувство, когда она решилась оставить троих детей и двух мужчин. Ей было тридцать два года, когда она бесследно исчезла в октябре 1947 года. Детям тогда было десять, восемь и четыре года. «Здорово все же. Просто бросила нас всех на произвол судьбы, — думал Лотар. — Ей теперь сорок шесть; каково на душе у сорокашестилетней женщины, когда она вспоминает, что где-то у нее есть трое детей — трое детей, о которых она ничего не знает?» Потягивая из фляжки, Лотар пришел к твердому убеждению, что он ненавидит Мелани.

«Пошли купаться», — сказала ему Мелани, и он даже не удивился, что она вдруг оказалась рядом. Она сидела в своем белом купальнике, обхватив руками согнутые в коленях ноги и нетерпеливо вглядываясь в простор озера.

«Мне хотелось бы еще немного полежать», — услышал он свой голос. Он посмотрел на свое крупное тело, прикрытое только плавками и уже в ту пору обнаруживавшее явную склонность к полноте. Лотар не был толстым, но в его громоздкой фигуре все было как-то несоразмерно; готовое платье он вообще не мог носить. Лежа под жарким, приглушенным облаками солнцем, он принялся разглядывать свою кожу, она казалась не бледной, а какой-то почти бесцветной — кожа его большого вялого тела, которому всегда было трудно раскачаться на любое действие, требующее мускульных усилий, и которое больше всего любило покой и неподвижность. Его грузная плоть желала еще немного понежиться, прежде чем броситься в воду, но, взглянув на Мелани, он заметил, что освещение изменилось, исчезли мягкие полутени от плотного слоя высоких облаков, под которыми нынче весь день так парило. Теперь кругом все сверкало и искрилось под резким восточным ветром, как в тот день, промелькнувший двадцать три года назад, который напоминал гуашь в духе раннего Пехштейна: ультрамарин неба, хром желтой пшеницы и индонезийская коричневая ног, рук и плеч Мелани с белым пятном купальника посредине. Ее волосы, стянутые на затылке, свисали вдоль спины конским хвостом. Вся ее поза выражала нетерпение, жадную тягу к водной стихии, и Лотару волей-неволей пришлось подняться. Она прямо-таки вприпрыжку пустилась к воде по узкой полоске прибрежной гальки, с воплем бросилась в подернутую рябью воду и поплыла на спине, бесшумно и гибко, как рыба. Очутившись в воде, Лотар тоже почувствовал себя более гибким, похожим на какое-то крупное, медлительное, но не лишенное изящества морское животное. Он заплыл далеко и оттуда смотрел на берег, лес и воду, в которой отражались белые, гонимые ветром облака.

Внезапно Мелани вынырнула рядом, она подплыла к нему под водой и теперь так энергично отряхивалась, что с ее гладких темных волос во все стороны летели брызги. Они молча поплавали по кругу, потом Мелани сказала: «Здесь, должно быть, глубоко». В ее глазах проступил внезапный, необъяснимый страх, и она поплыла к берегу, но вскоре страх ее прошел, и они еще долго плескались в воде.

Потом, когда они лежали на берегу, подставив влажные тела солнечным лучам, Мелани не сказала того, что в последовавшие затем годы говорила иногда: «Жаль, что Рихарда нет сейчас здесь». Для таких слов тогда, в лето первого года, ее знакомство с Лотаром было слишком недолгим. И хотя с первых минут их тройственный союз был чем-то само собой разумеющимся, все же Мелани, скорее всего, не жалела о том, что Рихард Брам не питал склонности к природе и прогулкам пешком и куда охотнее отправлялся с Мелани на весь вечер в бар, чтобы побыть с ней наедине и рассказать о своих планах — планах удачливого дельца с размахом и вкусом к грандиозным проектам. У Мелани все находило отклик: и бар «Черное дно», и озеро Клинк, и коммерческие сделки Рихарда, и глубокий, напряженный интерес Лотара к историческим наукам. Мужчины заключили молчаливое соглашение, как только убедились, что питают друг к другу симпатию; их политические взгляды тоже совпадали, и они смутно догадывались, что их треугольник был своеобразной формой неприятия своего времени с его тягой к власти, силе, богатству, подавлению личности и рабской приверженностью к ярму. Но времена становились все более мрачными, хотя изредка выпадали и такие дни, как этот день на озере, овеянный любовью и ветром.

«Когда-нибудь я от вас уйду, от тебя и от Рихарда, — сказала Мелани. — Наверняка уйду».

Лотар опять глотнул из фляжки. Освещение снова изменилось, исчезли мягкие, приятные полутени, все окрасилось в какие-то отвратительные блеклые, белесые, грязно-серые тона. Мать все еще сидела на пне в позе, выражающей обиду и озабоченность; сквозь кусты было видно, что она застыла, словно окаменев. Потом вновь вернулся тот, другой, сверкающий яркими красками день.

«Почему? — спросил он. — Откуда вдруг такие мысли? У тебя нет для этого причин».

Они лежали рядом, Лотар на спине, а Мелани на животе, скрестив руки и уткнувшись лицом в согнутый локоть; она о чем-то думала, потом вдруг подняла голову, взглянула на далекие рощи и сказала:

«Скоро будет война. А после войны начнется совсем другая жизнь. Когда она начнется, я от вас уйду».

Он ощутил спиной твердость прибрежной гальки. Пить он начал уже тогда, хотя и умеренно. Сейчас он уже не помнил, что ответил в тот раз Мелани. Впрочем, она частенько высказывала такие или подобные мысли; значит, ему, собственно, не в чем ее упрекнуть-она с самого начала не скрывала своих намерений. У него не было причин ее ненавидеть. И все же он ее ненавидел. Теперь он был уже достаточно пьян, чтобы вспомнить за что: за то, что так и не доискался, почему она бросила их всех — его, Рихарда Брама и детей — в 1947 году, в октябре.