Алесь помнит, как в июльские дни сорок четвертого года по дороге на запад от села Долгого и от литовского и латышского сел Лукшты и Эглайне, расположенных около озера, убегали разбитые фашистские части. Немного времени прошло с той поры, как при советской власти свободно вздохнула эта земля. А людей около озера Долгого уже не узнать. Изменились даже привычки.

Отец рассказывал Алесю, да и сам он помнит, что прежде каждое село этот летний праздник справляло отдельно: долговцы на Ивана Купалу жгли огни и прыгали через них, лукштанцы на Йонинес[1] водили хороводы у костров на берегу и гадали на венках, эглайнцы в ночь Лиго[2] высоко поднимали бочки со смолою, поджигали их и при ярком свете всю ночь пили пиво, пели и танцевали.

А теперь все соседи в знак общей победы над фашистами решили собраться вместе. По-новому называются и села: Долгое — «Червоная зорька», Лукшты — «Пергале», Эглайне — колхоз имени Райниса. По-новому отмечают они летние праздники.

Алесь спешил, хотя подрумяненные, поджаренные оладьи были вкусны, — ему не терпелось поскорее попасть туда, на берег озера, где можно встретить тех, с кем вместе рос, учился, играл, тех, с кем теперь вместе придется работать. Он уже допивал чашку кислого молока, когда дверь в хате открылась и на пороге появилась широкоплечая, приземистая фигура Захара Рудака.

— Привет начальству! — весело произнес он, расправляя пышные усы.

Алесь несколько растерялся, хотел ответить и не успел — Захар Рудак крепко обнял его и встряхнул:

— А мы, брат, тебя так ждали, елки зеленые!.. Сегодня у нас коронный день — хорошо, что ты явился!

— Шутишь, Захар Семенович, — какой я начальник? Или, может быть, на это намекаешь? — И Алесь, вынув из кармана свое удостоверение, не без удовольствия протянул его Рудаку.

Тот быстро пробежал глазами бумагу и вернул ее.

— Ну и формалист же ты, товарищ Иванюта! Да мы тебя и без этой бумажки примем... Садись, браток, расскажу, что у нас делается.

Они сели за стол. Рудак вытащил из кармана желтой брезентовой куртки сверток бумажек.

— Видал? Строить еще не начали, а у меня тут уже целая походная канцелярия... Хорошо еще, что Гаманек помогает, а то пропал бы!

— А где Якуб Панасович? — не преминул спросить Алесь. — Я о нем соскучился.

— Видно, думает, что ты еще спишь, жалеет, не хочет тревожить своего ученика. А может, как всегда по воскресеньям, у озера с удочками сидит... Любит рыбку старик!.. Да мы его найдем, никуда он не денется. А ты письмо наше получил? — вдруг серьезно спросил Рудак.

— Еще месяц назад...

— Ну и как?

— Сделал, что просили. Правда не совсем, но имел в виду типовой проект, прикинул так, что мои расчеты не должны сильно отличаться от окончательной сметы.

Рудак повеселел и, тронув Алеся за плечо, сказал:

— Смотри, Алесь, сюда, — хоть мы и не инженеры, а кое-что тоже прикинули тут с Гаманьком...

И сразу став озабоченным, Захар Рудак начал излагать свои расчеты. В простой ученической тетради Алесь увидел ровные и мелкие, как мак, буквы, выведенные рукой Якуба Панасовича, и колонки аккуратных цифр. Алесю еще тогда, когда он был школьником, казалось, что ни у кого на свете нет лучшего почерка, чем у их учителя, он даже пытался подражать ему. Но сейчас перед ним были не тетрадки со школьными диктантами и примерами, а выкладки и расчеты.

— Я вижу, мне тут и делать нечего, — усмехнулся он. — Вы с Якубом Панасовичем сами все рассчитали.

— Ты, браток, зубы не скаль, мы тебя не даром учили и приезда твоего ожидали, — начал, обидевшись, собирать бумаги Рудак. — Но и нашу большевистскую помощь не отбрасывай. Кое-что смекаем.

— Вот уж не думал, что наш парторг такой обидчивый! — Алесь взял у Рудака тетрадь, стал внимательно знакомиться с цифрами.

Рудак работал бригадиром в колхозе недавно. Во время войны, когда он, раненый, лежал в одной из хат Долгого, приглянулась ему скромная девушка Катя. «Я обязательно к тебе вернусь, только бы война кончилась», — пообещал Рудак, целуя ее на прощание. И сразу же после войны Захар приехал в Долгое, хотя прежде жил и работал на рыбных промыслах около Мурманска. Маленькая Катя стала его женой и, как он называл ее, «золотой рыбкой». Рудак отпустил усы и работал в колхозе так усердно, что никто из долговцев не мог себе и представить, будто Захара когда-то не было среди них.

Алесь тоже уважал Захара Семеновича. Несмотря на довольно грузную фигуру, бригадир был расторопен и ухватист, с рассвета и до потемок никто не видел, чтобы он где-нибудь присел или чтобы его руки были без дела. Как хорошего, опытного коммуниста его несколько лет подряд выбирали парторгом.

Взглянув на парторга, Алесь заметил, с каким интересом ожидал тот приговора инженера.

—Что ж, можно только поблагодарить, — улыбнулся Алесь. — Соврал бы, если б сказал, что все тут правильно, но вот подсчеты камня, песка, леса и кирпича близки к истине. Думаю, что, если все у нас так возьмутся за дело, все пойдет хорошо.

— То-то! — усмехнулся Рудак.

За окном, словно пулемет, затрещал мотоцикл.

— Смотрите, Каспар Круминь на праздник поехал, — оповестила Агата, молча сидевшая у окна.

— Если поехал Каспар, так и нам собираться пора... У Круминя все идет по плану... Пойдем, Алесь! — пригласил Рудак.

Алесь кивнул в знак согласия и начал поправлять перед зеркалом воротник вышитой рубашки. Из зеленоватого стекла на него глядело молодое, загорелое, немного озабоченное лицо.

— И я с вами, — засуетилась Марфочка.

— Подожди, дочка... Мы с тобой еще поспеем, в самый час придем, — успокоила девочку Агата.

Алесь и Рудак молча шли по улице. «Быстро бежит время, и как много нового приносит оно», — думал Алесь. Когда окончилась война, он был еще мальчишкой, а теперь вот стал инженером и будет на своем озере строить гидроэлектростанцию. Это и радовало и тревожило: свои-то примут и поддержат, а как долговские, соседи — латыши и литовцы? Кто знает, как еще все сложится!.. Конечно, времена переменились, но старые, недоверчивые отношения запросто под печь не сунешь, за порог не выметешь... Твердые шаги и уверенная речь Рудака подбадривали Алеся: «С такими, как Рудак, не пропадешь... Они и войну ломали, и теперь жизнь за гриву держат...» Радовали перемены, которые произошли в Долгом за те два года, что он не был здесь: на пепелище вдовы Шавойчихи выросла новая пятистенка, над окнами Хатенчиковой избы поднялись акации, над многими домами в синеве неба вырисовывались антенны. Даже клен, маленький прутик, посаженный им в день прощания со школой, поднялся, возмужал и уже достал своим зеленым чубом до карниза.

— Растем, — с удовлетворением отметил он вслух. — Растем, а, Захар Семенович?

— Растем-то растем, да не совсем так, как надо, елки зеленые, — нахмурился Рудак. — Бывает, что и в бок выпираем и на сторону хилимся.

— Это ты о чем?

— А о том, что нет в колхозе нашем настоящего порядка. Это ж подумать только, какие богатства кругом — лес, земля такая... Приложи к ней руку, так она тебя сполна отблагодарит, — и Рудак указал на просторы, открывавшиеся за селом. — А луга какие, трава? Сено — шафран, настоящий шафран. Никакого чаю не нужно, заваривай и пей. А поля благодатные!

Рудак загорячился, брезентовые полы его куртки трепетали на ветру, словно крылья какой-то огромной птицы. Продолговатый, тонкий нос и маленькие, острые, глубоко посаженные глаза придавали ему такой вид, что казалось, еще минута, и Рудак взлетит вслед за своими словами.

— Ты только подумай, — время от времени хватая Алеся за рукав, говорил Рудак. — Такая выгода, а какие наши коровы на весну вышли? Как те раки ползали возле озера. Почему? Кормов не хватило. Силоса не заготовили. А ты посмотри, что у латышей, у Круминя делается! Коровы — как печи, луг продавливают. А гуси у нас где? Рыба где? Живем при озере, а плотичка — в ладонь добыча... — И Захар Рудак с болью посмотрел на озеро.