— Это кто такая? — спросил Алесь.

— Это... Это моя! — покраснел Йонас.

— Как твоя?

— Нет, пока еще не моя... Это Зосите, дочка нашего садовника...

Затем на сцене появился Ян Лайзан. Перед ним поставили цимбалы. Высокий, с седыми волосами, подстриженными в кружок, он поклонился людям и заговорил прерывающимся от волнения голосом:

— Восемьдесят лет прожил я тут, около озера Долгого... Много повидал на своем веку, но такого, как сейчас, еще не видел. Немало я пел дойн, которые сложил наш народ, а вот сегодня я сложил дойну сам и спою вам ее. Простите, люди добрые, если что не так будет...

Он сел на стул и ударил по струнам.

И дрогнуло все вокруг от аплодисментов Яну Лайзану за хорошую песню. Девушки выбежали на сцену и надели старику на голову венок из полевых цветов.

Время шло. Солнце уже низко склонилось к долговскому лесу. Вот оно коснулось острых сосновых вершин. Длинные тени деревьев вытянулись по Антонову лугу. После концерта молодежь разбилась по группам, и в разных местах поляны заиграли гармошки, скрипки и цимбалы. Зазвенели бубенчики, глухо ухнули бубны. Уже несколько пар кружились в вальсе. Мелькали вышитые кофточки долговских девушек: словно разноцветные маки, покачивались и плыли в кепуреле головы пергалевских, шелестели длинные узорчатые платья райнисовских красавиц и, словно крылья бабочек, летели за ними широкие синие, зеленые, желтые и красные концы поясов и лент.

Людно было и около ларьков. Алесю хотелось побродить в толпе, но ему неудобно было отойти от Якуба Панасовича и Захара Рудака, которые все еще толковали о том, как лучше наладить работы на стройке. И только когда к нему подошла мать и спросила, пойдет ли он с ней домой, Якуб Панасович спохватился:

— Извини, Алесь, нас, стариков. Совсем забыли мы, что ты молодой... Может, тебе потанцевать хочется?..

Алесь распрощался с ними, но домой не пошел.

Сумерки наплывали из леса к озеру Долгому и Антонову лугу. На пригорке ярко вспыхнула бочка со смолой, подожженная эглайненскими хлопцами, и все вокруг осветилось. Потом загорелась вторая, третья... И хотя толпа между кострами задвигалась оживленнее и зашумела еще громче, старики начали разъезжаться и расходиться. Алесь встретил Йонаса, тот познакомил его с Зосите. Это была девушка бойкая и смешливая, которая, кажется, не способна ни о чем горевать. Зато когда он еще раз увидел Анежку Пашкевичюте, она еще больше удивила его печальной задумчивостью, особенно заметной на фоне общего веселья при свете смоляных костров. Заметив, что Анежка взбирается в телегу Пранаса Паречкуса, Алесь спросил у Зосите:

— Почему она так рано?

— Да это ее дядька спешит, домой ее гонит. Боится, как бы дурного духа тут не набралась! — засмеялась Зосите. Но в тоне ее прозвучало сочувствие. — Славная она у нас, но запуганная, без отца и Паречкуса боится шагу ступить...

Когда Анежка с Паречкусом проезжали мимо, Алесю почудилось, что, прощаясь с подругами, она дольше других задержала взгляд на нем.

Зосите предложила Алесю пойти потанцевать, но он отказался. Через несколько минут она уже весело кружилась с Йонасом в толпе молодежи.

Алесю захотелось побыть одному. Полузаросшей стежкой пошел он к озеру. Месяц, выплывший над лесом, старался, но не мог пересилить огней, пылавших вокруг. И только когда Алесь отошел подальше, он заметил, как в лучах месяца поблескивает на траве свежая роса. И ему снова вспомнилась Анежка Пашкевичюте. «Интересная девушка!» — решил он, с удивлением отметив, что она не выходит у него из головы.

Столярная мастерская в колхозе имени Райниса стояла на краю леса у озера. Это был крытый дранкой сарай, который одним концом нависал над обрывистым берегом, а противоположным упирался в густой ельник. Никаких других строений поблизости не было, только вдалеке виднелся каменный дом бывшего пана Алоиза Вайвода — теперь правление колхоза. Ян Лайзан любил место, где стояла столярная мастерская. Не меньше любил он и свою мастерскую. Он проработал здесь больше тридцати лет: орудовал фуганком и рубанком, пилой и топором. Почти все эти годы его можно было видеть за верстаком, в потемнелых, закопченных сосновых стенах сарая. И смоляные сучки в бревнах, словно черные зрачки, всматривались в него. Одни, казалось Яну Лайзану, смотрели приветливо и дружески, но были и такие, острые и скошенные, что напоминали хитрые и злые глаза самого пана Алоиза Вайвода. А когда стихали визг пилы и стук топора и Ян Лайзан садился отдохнуть на дубовую колоду, до слуха его доносились другие звуки и голоса: с одной стороны, будто рассказывая что-то по секрету, шептались ветки ельника, с другой — рокотали и всхлипывали под ветром волны, точно жалуясь на свою беспокойную судьбу. Часто присоединялся к ним мысленно и сам Ян Лайзан. Пожаловаться ему было на что.

В столярную мастерскую Алоиза Вайвода он пришел давно, еще перед революцией. До этого работал на кирпичном заводе в Риге вместе с нынешним соседом из Долгого Якубом Гаманьком. Жить было тогда трудно. На свои заработки они едва могли прокормиться, а чтобы помочь родным — об этом не приходилось и думать. Беднота в поселке на окраине за Илгециелсом была такая, что страшно смотреть: среди старых, покосившихся бараков с окнами, заткнутыми тряпьем, бродили иссохшие мужчины и обтрепанные женщины, на вонючих дворах копались в мусоре детишки со втянутыми от худобы или распухшими от рахита животами. Сюда собирались все, кто не мог пристроиться в другом месте, — латышская беднота, мужики-отходники с Витебщины, безземельные литовцы из околиц Шауляя и голота из-под Великих Лук. Горевали вместе, а помочь друг другу не могли.

Учителя Гаманька выгнали из долговской школы за то, что он советовал мужикам отстаивать свои права и помогал им судиться с паном. У местных властей Гаманек числился «социалистом». С «волчьим билетом» учителю оставалось только идти на черную работу. Так и оказался Якуб Гаманек на кирпичном заводе в Риге, где он и подружился с Яном Лайзаном.

Ян Лайзан помнит, как к Якубу Гаманьку на окраину за Илгециелсом приходили товарищи из рижского порта, с которыми тот успел познакомиться. В свободные минуты они вели тихие беседы, договаривались держаться вместе и не склонять голов перед хозяевами.

Один день из жизни в этом поселке навсегда остался в памяти Яна Лайзана. С утра пришли Якубовы товарищи из рижского порта и подняли народ. Теперь Ян Лайзан знает, что это были большевики, а тогда помнит лишь, что они уговаривали поддержать всеобщую забастовку, начавшуюся в городе. И народ поддержал их. Люди шли нестройными толпами, с женами и детьми, и красное знамя на длинном древке плыло над их головами. А когда подходили к мосту через Даугаву, откуда-то вынырнул стражник и пытался остановить шествие. Лайзан видел, как Якуб Гаманек отшвырнул стражника, и приободрившиеся люди, миновав мост, приблизились к центру. Над головами шумело и покачивалось уже не одно знамя, а несколько, — казалось, что из самой земли поднимаются и множатся огненные языки.

А затем все закружилось, словно в темном омуте. На подходе к центральной площади налетели казаки, засвистели плети, тут и там засверкали сабли. Демонстрацию разогнали, а многих посадили за решетку. Попали туда и Ян Лайзан с Якубом Гаманьком. Взяли их одновременно с портовыми товарищами. А потом — год тюрьмы, и Яну Лайзану, как когда-то Гаманьку, выдали «волчий билет» в придачу.

И потащились они вдвоем из Риги к дому, хотя знали, что и там не найдут надежного пристанища. Но куда было деваться? У Якуба Гаманька был небольшой клочок земли около озера Долгого. А у Яна Лайзана не было и вовсе ничего. Только знал он, что родился около озера Долгого, а идти было не к кому.