И не сумела ответить. Потому что, должно быть, у каждой из нас были свои понятия о счастье.

А может быть, у нее были просто более ограниченные, чем у меня, желания? И она довольствовалась меньшим? А я хотела того, что не давалось и не могло даться мне в руки…

Она провожала меня, когда я уезжала в Москву.

Приехала на аэродром вместе со своим Васечкой. Он казался много старше ее, вот кто, подумала я, вот кто, наверное, постарел за эти годы…

— Я хочу, — сказала я Тосе на прощанье, — чтобы ты подольше оставалась молодой и красивой…

Она ответила мне серьезно:

— Постараюсь…

А Вася добавил так же серьезно:

— Ее еще надолго хватит, вот увидите…

Я летела в самолете домой, в Москву, перед мысленным моим взором все время стояло прекрасное в своей зрелой женской прелести Тосино лицо, седоголовый Васечка, на которого она то и дело поглядывала с непритворной любовью, потом мне виделась ее дочь, целующая свежий, пряно пахнущий каравай, испеченный из целинной муки.

Должно быть, Тося права, вот оно какое — счастье, настоящее, непридуманное, неподдельное…

…— Я часто вспоминаю Ипполита Петровича, — сказал Игорь. — Что за светлый ум был у человека!

«Не только светлый ум, но и сердце необыкновенное», — подумала я, однако не стала ничего говорить. Не захотела…

Отец умер давно, тому уже лет двадцать пять.

Мы были с Игорем на курорте, в любимом нашем Коктебеле, по целым дням купались, бездельничали, загорали на теплом песке, с сожалением видя, как неумолимо утекают благодатные дни, исполненные радости, бездумного спокойствия, абсолютного, по самое горло, блаженства…

И вдруг! И вдруг в это безмятежное, светлое бытие вклинилась телеграмма.

Никогда не забуду мелкие черные на белом буквы: «Ипполит Петрович болен. Положение серьезное. Если можете, приезжайте». И подпись соседа, жившего этажом ниже.

Как сейчас помню: за окном море, без конца и без края, где-то далеко, на горизонте, темнеет полоска дыма, — наверно, идет пароход; я подумала: «Один дым виден, а сам пароход где-то в тумане».

Почему в самые страшные моменты жизни в голову иногда лезут какие-то странные, нелепые мысли?..

В тот же день мы вылетели в Москву, но отца уже не застали. Он умер от инфаркта за день до нашего приезда.

…— Можешь себе представить, что у меня до сих пор хранится книга, подаренная мне когда-то Ипполитом Петровичем, — сказал Игорь. — «Избранное» Тютчева.

— Отец любил Тютчева, — сказала я. — Считал, что он недооценен, что его можно поставить в один ряд с лучшими нашими поэтами, такими даже, как Пушкин и Лермонтов…

— Помнишь? Ипполит Петрович часто повторял вот эти строки Тютчева — как это начинается? Сейчас вспомню…

Игорь провел пальцем по лбу.

Он чеканил слова, чуть завывая, послушный дурной актерской манере, над которой, бывало, смеялся сам.

Я вспомнила, отец произносил эти строки очень спокойно, почти бесстрастно. Он вообще читал стихи без малейшего нервничанья, завыванья, а всегда невозмутимым матовым голосом.

Как-то сказал мне:

— Однажды я слушал самого Александра Блока. Он читал «Возмездие». Читал настолько бесстрастно, отстраненно, что я тогда же решил: буду всегда читать стихи только так, как Блок, потому что именно при спокойном чтении впечатление гораздо сильнее…

— А до того ты читал стихи манерно? — спросила я.

Отец усмехнулся:

— Не говори! С придыханием, то доходя до шепота, то рыча, — в общем, так, как читают провинциальные актеры из самого захудалого театра, где-нибудь в Тьмутаракани…

И вот теперь Игорь читал стихи точно в той же манере. Как жаль…

— Дальше не помню, — сказал Игорь. — А здорово, правда?

— Здорово, — ответила я. — Между прочим, один русский поэт так и назвал свой сборник стихов «Громокипящий кубок».

— Кто же? — спросил Игорь.

— Твой тезка, Игорь Северянин…

— Помню, — сказал Игорь. — Помню, небольшая книжечка в красном с синим переплете, стояла на полке, над письменным столом Ипполита Петровича…

Он повторил задумчиво:

— «Громокипящий кубок», как все-таки сильно сказано, ты не находишь?..

Я не ответила ему. В этот момент мне как живой представился отец, я старалась редко вспоминать о нем, потому что каждый раз вспоминать было больно.

А сейчас он виделся мне очень ясно: худое, изжелта-смуглое лицо, глубоко запавшие глаза, медленная улыбка, которая, как бы постепенно разгораясь, становилась все шире.

Он был мне дорог весь, какой был, со всеми своими особенностями, с этим старомодным, милым «виноват», если толкнет ненароком, с его большими ладонями, уже кое-где в нещедрой осыпи старческих просяных конопушек, с постоянно растрепанными, остававшимися долго густыми волосами, к старости почти сияюще белыми…

Мне вспомнилось, как он поджидал меня, когда я возвращалась поздно, как открывал дверь и стоял в проеме, высокий, несмотря на годы стройный, словно старость боялась коснуться его; вспомнилось, как он брал с полки какую-нибудь книгу и любовно, иначе не могу назвать, именно любовно, бережно раскрывал ее, листая страницы…

Однажды я спросила его:

— А мама тоже любила книги, как ты?

— В общем, любила, — ответил он. — Может быть, не так, как я, не с такой исступленностью, но любила…

Они дружно жили с мамой. У них была та редко встречающаяся гармоничная совместимость, которая каждый день их жизни превращала в праздник.

Отец, как я поняла позднее, не женился больше ни на ком не только из-за меня, не только потому, что боялся, какая попадется мне мачеха, но еще и потому, что он, как признался когда-то, не может разучиться сравнивать и вспоминать…

Помню, вскоре после маминой смерти (она умирала долго, мучительно от злокачественного лейкоза) он пошел на рынок со своим неизменным портфелем. Но вернулся очень быстро, ничего не купив.

Молча раскрыл портфель, показал мне — совершенно пустой.

— Ты же хотел купить мяса и яблок, — сказала я. — И еще чего-то…

Он ответил:

— Видишь ли, я хотел бы, чтобы ты поняла меня.

— Хорошо, — согласилась я, — постараюсь.

Он продолжал:

— Прихожу на рынок, вижу гранаты, вспомнил, я покупал маме гранаты, и груши ей покупал, и творог, и телячью печенку, все для нее. Одна баба даже узнала меня, я у нее часто творог покупал, бери, говорит, хозяин, у меня нынче особенно хороший творожок получился. И вот как хочешь, а я ничего не сумел купить. Как-то не привык покупать всю эту благодать для себя.

Он посмотрел на меня виноватыми глазами:

— А о тебе на этот раз не подумал…

— И не надо, — ответила я, нисколько не обидевшись на него; я поняла и абсолютно согласилась с ним: должно быть, и я поступила бы точно так же…

Официант принес лимонад, Игорь налил себе и мне.

— Ты хотела стать писательницей…

— Хотела, — сказала я.

— Видишь, я все помню.

— Вижу… Но писательницей я не стала, как-то не получилось.

— Зато ты хорошая журналистка, тебя знают, охотно читают, я знаю многих людей, которые всегда ждут вашу газету, первым делом твой очерк…

Он помедлил, как бы раздумывая, говорить или не надо, потом решился:

— Думаешь, почему я не выписываю твою газету? Из-за того, что она не выносит тебя, даже твоего имени слышать не может…

Он выделил слово «она», чтобы я сразу поняла, о ком идет речь.

— И можешь себе представить, дочка моя — твоя поклонница…

— Ну да? — удивилась я. — Неужели?

— Даю слово. Одно время даже завела особую папку, куда складывала и вырезала все твои очерки, корреспонденции, даже какие-нибудь небольшие путевые заметки, но папка эта как-то попалась на глаза матери…

Игорь притворно, я сразу поняла, что притворно, засмеялся.

— Что тут было!

— Она объяснила твоей дочке, в чем дело?

— По-моему, нет, ничего не сказала, но был тот еще скандальчик!

— Забавно, — сказала я. — Смешные шутки шутит жизнь…

— Когда-нибудь я дочке все расскажу…

Я пожала плечами:

— Как хочешь — это твое дело…

Должно быть, отец был прав, и в самом деле существует инерция делания зла.

Эта женщина причинила мне зло, и она же продолжала ненавидеть меня всю жизнь. Ее роман с Игорем продолжался около двух лет. Все началось вскоре после смерти моего отца.

Я ничего не знала, не подозревала, я вообще терпеть не могла бесцельные, придирчивые расспросы, подозрения, упреки. Главное — я верила ему. Пришел поздно, зашел к товарищу? Разве не может так быть? Не пришел ночевать? Задержался у матери, а там испортился телефон? И так может статься…

Но она не желала ждать. Ей нужен был Игорь весь, полностью, чтобы не делить его ни с кем.

И она настояла, чтобы он ушел от меня. Должно быть, он медлил, долго не соглашался, то ли жалея меня, то ли не желая менять устоявшийся уклад жизни, потом все-таки однажды, декабрьским вечером, ушел совсем.

Именно тогда, когда расцвел «декабрист», что, как говорил Игорь, означало хорошую, добрую примету…

…— Что ты здесь делаешь? — спросил Игорь. — В этом городке? Редакционные дела какие-нибудь?

— Угадал. Приехала собирать материал.

— И что же?

— Полное фиаско.

Он сказал с усмешкой:

— Не нужно быть излишне доверчивой…

Слова его поразили меня своей безусловной точностью. Надо же так! Ничего не зная, ни о чем не догадываясь, он попал в цель, в самую цель…

— Да, — согласилась я с Игорем. — Это ты верно сказал. Излишняя доверчивость не признак большого ума…

— Зато признак благородного сердца, — добавил Игорь.

Я встала, протянула ему руку:

— Будь здоров, желаю тебе, как принято теперь говорить, больших творческих успехов…

— И счастья в личной жизни, — продолжал Игорь. — Но счастья в личной жизни уже не получится. Впрочем, о творческих успехах я тоже не мечтаю…

— Почему?

— Уже не мечтаю, — повторил он. — В театр с каждым днем вливаются новые силы, приходят молодые актеры, окончившие кто ГИТИС, кто театральные училища, бойкие, пробивные, одним словом, современные на все сто!