— Не надо раньше времени причислять себя к старикам, — наставительным тоном произнесла я.
Где-то поблизости, видимо на ресторанной кухне, включили радио, послышались звуки «Лунной сонаты» Бетховена.
— Играет Святослав Рихтер, — определил Игорь.
Он был поразительно музыкален.
— Я сейчас вспомнила, как ты возмущался, — сказала я, — помнишь?
— Чем возмущался? — спросил Игорь.
— Мы шли с тобой из консерватории, после концерта, и ты сказал тогда, что самая великая, страшная, вопиющая несправедливость природы — это то, что она обрекла Бетховена на глухоту…
— Верно, — сказал Игорь. — Я сейчас вспомнил, как это все было, мы шли по Брюсовскому переулку, был душный летний вечер, ты сказала, что, наверное, будет дождь, а я поспорил, сказал, что дождя не будет. Потом мы заговорили о Рахманинове, ты вспомнила, как Ипполит Петрович рассказывал, что однажды ему посчастливилось видеть Рахманинова в консерватории, когда Рахманинов исполнял свой «Вокализ»…
— И два прелюда, — добавила я.
— И два прелюда, — покорно повторил Игорь. — А я тогда сказал, что, наверное, Рахманинов страшно тосковал, когда уехал из России…
— Отец говорил, что вся жизнь Рахманинова за границей была исполнена страданий, — сказала я.
— А потом я вспомнил о Бетховене, — снова заговорил Игорь, — о том, как он играл, кажется, в Вене, бил по клавишам и не слышал, что лопнувшие струны молчат, потому что был глухой…
— Да, помню, — сказала я, — это отец рассказывал, что все в зале плакали, а он ничего не знал и не чувствовал…
— До чего это обидно и несправедливо, — сказал Игорь. — Даже сейчас, когда думаю о том, что Бетховен был глухой, до того жаль его становится…
— Помнишь, отец рассказывал нам с тобой, как умирал Бетховен? — спросила я. — Он сказал тогда, что за его гробом шли считанные люди, всего несколько человек.
— Помню… Подумать только, за гробом Бетховена!
— А ты спросил тогда, кто был с его работы?
Игорь усмехнулся:
— Неужели вот так вот и спросил?
— Именно так. Но что тогда было взять с тебя?
— Все-таки уже был старшеклассником, — сказал он.
Снова, усмехаясь, повторил давние свои слова:
— Кто был с его работы?
— Знаешь, — сказал он немного погодя, — я стал ловить себя на том, что постепенно как-то очень осязаемо старею.
— Чем же? — спросила я.
— Раньше у меня была жадность ко всему. Хотелось знать, как кто живет, куда едут машины на улице, кто о чем думает, кто что чувствует. И до того хотелось иногда пробраться в чужой дом, понаблюдать хорошенько чужую жизнь. А вот теперь уже ничего не хочется знать, машина едет куда-то, ну и пусть себе едет, мне что за дело, встретился на улице человек, у которого, скажем, трагические глаза, а мне неохота разузнавать, почему они у него трагические. В другое время, кажется, непременно бы все разузнал, а теперь — не хочу, как говорится, себе дороже…
— Этого я не понимаю, — сказала я. — И, наверно, никогда не пойму.
— Ты — журналистка, — сказал он. — У тебя сама твоя профессия предрасполагает к любопытству, что ли…
— Мой отец не был журналистом, как тебе известно, — сказала я, — но никогда не терял интереса к людям, к самой жизни.
Игорь кивнул:
— Он был именно такой…
— Да, он был такой.
Игорь вынул еще одну сигарету. Предложил мне, и я тоже взяла, прикурила вместе с ним.
— Я был, если хочешь, поначалу чересчур удачлив. Ну конечно, за исключением гибели отца, — это было первое, мое самое большое горе, — а так, в остальном, я был удачлив. Все ко мне хорошо относились, любили меня хорошие люди…
Он взглянул на меня, но я отвела взгляд в сторону, старательно затянувшись сигаретой.
— Помнишь, — снова начал Игорь, — у твоего отца была теория маленьких праздников?
— Конечно, помню.
Отец говорил: «Запасайтесь витаминами! Сегодня у вас радость, пусть самая маленькая, растяните ее подольше, вспоминайте ее почаще и грейтесь об нее, тогда вам будет легче и веселее жить…»
Игорь проводил меня до моего этажа на лифте.
— Наверно, пройдет еще много лет, пока мы снова увидимся, — сказал он.
Может быть, он ждал от меня иного ответа, но я не стала кривить душой:
— Наверно. А может, и никогда больше не встретимся…
— Ты уверена в этом? — спросил Игорь, задержав мою руку в своей.
— Все может быть, — повторила я.
А про себя решила: лучше бы нам больше никогда не встречаться. Ни к чему…