«И я не хочу и не могу поступиться истиной», — подумал Полукаров.

Вероника тряхнула волосами, светлые льющиеся пряди рассыпались по плечам.

— Если бы можно было, я бы охотно передала роль…

— Ну зачем ты так, — сказал он.

— Да теперь уже поздно, надо было решать раньше…

Он ничего не ответил. Она взяла металлическую гребенку, стала расчесывать волосы, глядя в зеркало отсутствующим взглядом.

— Жаль, что второй состав еще не готов…

— Перестань, Вероника, — сказал Полукаров — Маленькая моя, прошу тебя…

Взял, ее руку, прижался к ней губами. Вероника осторожно, но решительно высвободила свою руку из его.

— Ладно, я сама понимаю, теперь уже трудно что-либо переделать. Но об одном прошу — не приходи ни на генеральную, ни на премьеру.

Он подумал было, что ослышался:

— Что? Вероничка, дорогой мой, повтори еще раз, что ты сказала.

Она повторила тихим, почти бесстрастным голосом.

Он все еще не мог опомниться от этих сказанных ее тихим голосом слов. Как же так? Он автор — и не придет? Почему? Как же это может быть? Ведь он не в командировке, не болен, стало быть, должен, просто обязан прийти на премьеру своей пьесы, самой первой, которую написал. Ему рассказывали, что многие драматурги являются чуть ли не на все свои спектакли и каждый раз выходят кланяться, если актеры вызывают их. А почему бы и не выйти, почему не кланяться публике? Ведь это такое счастье, которое, всем известно, выпадает на долю далеко не каждого…

Полукаров не был честолюбив, во всяком случае, не считал себя излишне тщеславным, но в последнее время, никому не признаваясь, даже Веронике, он часто представлял себе, как придет в театр на премьеру, как к нему будут подходить знакомые, поздравлять его, кое-кто и позавидует, конечно, не без того, как он будет пожимать многочисленные руки, слушать добрые слова, а после спектакля выйдет с актерами на сцену и будет аплодировать актерам, а они будут аплодировать ему…

— Скажи, что ты пошутила, — умоляющим тоном попросил он.

— Нет, не скажу, — в голосе Вероники зазвучали неистребимо жесткие нотки. — Я не шутила и сейчас не шучу. Если ты придешь, я это сразу почувствую и не смогу играть. Уверяю тебя, не смогу никогда в жизни!

— Ты, ты это серьезно?

— Вполне, — по-прежнему глядя в зеркало, ответила Вероника.

Он был вспыльчив и знал об этом. Когда-то, в той прежней жизни, он вскипал, случалось, вспылив, наговорит Элисо множество резких, даже грубых слов, правда, позднее, когда успокоится — он был, подобно всем вспыльчивым людям, отходчив и незлопамятен, — начинал просить у нее прощения, каяться, проклинать себя и клятвенно обещать никогда больше, ни одного слова…

Элисо тоже была отходчива, но разумеется, горячая южная кровь давала себя знать: однажды, разозлившись на него, она запустила в него чашкой, а после плакала, целовала его плечо, чашка попала ему в плечо, не причинив, впрочем, ни малейшего вреда, и тоже кляла себя и обещала никогда больше не распускаться…

Полукаров вдруг почувствовал, как резко и больно застучало сердце, кровь хлынула в щеки и стало трудно дышать.

— Тогда, может быть, тебе вообще тяжело жить со мной вместе? Может быть, для тебя будет лучше, если я уйду, скроюсь, сгину навсегда? Ну, говори, я жду…

Он чуть было не схватил Веронику за руку, спокойно, почти невозмутимо продолжавшую расчесывать гребенкой волосы.

Она искоса глянула на него, потом отвела глаза в сторону, снова глядя на себя в зеркало. Потом бросила взгляд на часы, висевшие напротив, около окна, воскликнула с непритворным испугом:

— Боже мой, уже так поздно, а я все еще не готова…

Он хотел высказать ей сейчас все как есть, еще и еще раз спросить, неужели она готова порвать с ним окончательно, неужели ей не дорого все то, что их связывало, или она не ценит того, что он из-за нее оставил жену, сына, порвал с ними, только из-за нее одной…

Он посмотрел на Веронику и понял, сейчас она далека от него, дальше далекого, как говорил иной раз Лешка… Сейчас до нее не достучаться, она никого и ничего не слышит, не видит…

Он встал, повернулся, тщательно закрыл за собой дверь. Медленно, не глядя ни на кого, спустился по лестнице вниз. Кто-то, он так и не успел узнать кто, крикнул ему:

— Не забудьте, позовите на генеральную…

— Да, — глядя прямо перед собой, сказал Полукаров. — Позову непременно…

Гардеробщица подала ему пальто. Кругом раздевались зрители, что-то говорили, смеялись, окликали друг друга. Царила обычная шумливая суета, как и всегда перед началом спектакля.

Накинув пальто на плечи, Полукаров быстро, боясь встретить знакомых, выбежал из подъезда на улицу.

Какие-то люди шли ему навстречу, кто-то, должно быть опаздывающий, обогнал его, он ничего, никого не видел.

Вот все и кончилось.

Должно быть, она давно уже тяготилась им, давно уже мечтала остаться одна. Лешка Коробков сказал, что есть такие женщины, которые предпочитают одиночество всему на свете и ни за что не согласятся изменить свою жизнь, избавиться от одиночества. Впервые он подумал о том, что, наверное, Вероника тоже такая, больше всего любит и ценит свое одиночество.

В самом деле, если так вдуматься, друзей у нее нет, подруг тоже, она заметно чуждается шумных сборищ, трудно и неохотно сходится с людьми. Наверное, в театре ее не любят, возможно и за это, как-то она призналась ему, что ее утомляют люди, что больше всего она любит полежать с книжкой совершенно одна.

— Как же ты могла выбрать такую профессию? — спросил он ее тогда. — Ведь у тебя профессия, прямо скажем, самая что ни на есть громкая и всегда на людях.

Она пожала плечами, а он забыл этот разговор. Теперь вот вспомнил.

«А любила ли она меня? — спросил себя Полукаров. — Или жила со мной просто потому, что не могла не уступить моему натиску, поддалась моему чувству? А сама не любила ни капельки? Неужели так могло быть? Неужели?»

Незаметно для себя он свернул на Петровский бульвар. Уже был вечер, бульвар заметно опустел, лишь иногда попадались редкие прохожие да кое-где на скамейках сидели молчаливые парочки.

Невольно он позавидовал:

«Вот кому хорошо! Сидят рядышком, и больше никто им не нужен. Глядят друг на дружку, и каждый представляется другому самым красивым. Самым лучшим во всей вселенной. Впрочем, так и должно быть. Разве Вероника не казалась самой изо всех прекрасной, самой лучшей, единственной на всем свете?»

У него снова больно сжалось сердце, так больно, что он даже остановился, словно не было сил шагать дальше.

Потом дошел до трамвайной остановки. Там стояла полупустая «Аннушка», готовая вот-вот тронуться в свой путь вдоль бульваров.

Он вскочил в вагон, вдруг вспомнил, что некуда ехать. Домой, туда, где все это время он жил с Вероникой, больше хода нет! Он туда не вернется, с этого дня они больше не будут вместе. Так тому, видно, и быть. Куда же ехать? К кому?

Потом он вспомнил о Лешке Коробкове. Вот к кому следует поехать, только к нему, старому другу, незаслуженно, чего греха таить, забытому, они редко виделись теперь, и все-таки Полукаров знал, Лешка не обидится на него, а если даже и обидится, не покажет вида, он такой…