«Вот ведь знаю, что врет, что он меня решительно не выносит, и все равно поддаюсь сладким словам, — подумал Полукаров. — Такова сила лести, или, вернее сказать, моя слабость, с которой никак не могу справиться…»

— Ты к своей? — спросил Гриб, выпустив наконец Полукарова из объятий. — Да? Угадал?

— Угадал, — ответил Полукаров.

— Ну, иди, иди, солнышко, не буду тебя держать, — продолжал Гриб. — Она небось ждет тебя не дождется…

— Она и не знает, что я приду, — возразил Полукаров.

— Тем более будет сюрпризик для нее, — сказал Гриб, улыбнулся, блестя белыми острыми зубами. — Она, наверное, дни и ночи готовится к генеральной, — продолжал Гриб, улыбка его окончательно расширилась, как бы залила все лицо. — Моя жена тоже считает, генеральная нынче определит многое…

— Вот как, — рассеянно проговорил Полукаров и, кивнув Грибу, быстро побежал по лестнице наверх.

Добежав до следующего пролета, он обернулся, встретился взглядом с глазами Гриба. Гриб стоял все там же, где он оставил его, на лице уже не было и тени улыбки, только узкие, длинные губы дрогнули, как бы стремясь удержать некстати вырвавшееся слово. Глаза Гриба глядели холодно, настороженно. Встретив взгляд Полукарова, он вдруг снова широко, улыбнулся, даже поднял руку, как бы приветствуя Полукарова, даже крикнул что-то, чего Полукаров так и не сумел разобрать…

Позднее Полукаров не раз спрашивал себя, почему он обернулся.

Казалось, кто-то неведомый, невидимый приказал коротко: «Обернись!» И он не решился ослушаться.

Полукаров быстро шел по коридору, знакомая гримерша, встретившись, приветливо помахала ему рукой.

— Рада за вас, — сказала. — Наконец-то дождались! Говорят, через несколько дней генеральная, а за нею уже и премьера, надеемся…

Он быстро и крепко пожал ей руку:

— Спасибо еще раз, будьте здоровы!

— Будьте, — сказала она.

Наверное, немного обиделась? Может быть, стоило все-таки постоять, поговорить с нею? Он улыбнулся ей, она не ответила на его улыбку. Так и есть, обиделась. Ладно, перекурим и эту обиду.

Не постучавшись, Полукаров широко распахнул дверь гримуборной Вероники. Вероника сидела перед зеркалом, спиной к нему.

Услышав скрип двери, мгновенно обернулась. Он знал, сегодня ей предстоит играть в «Бешеных деньгах», Вероника уже не раз жаловалась, не дается ей Лидия, как ни старается, а все что-то не то…

Лицо Вероники, еще без грима, блестевшее от щедро положенного крема, показалось ему детски обиженным, каким-то удивительно незащищенным. Он приблизился к ней, обнял ее голову, прижал к себе:

— Ну, как ты, маленькая моя?

Она легонько оттолкнула его от себя. Глянула в зеркало, пригладив растрепавшиеся волосы:

— Ты же знаешь, не очень хорошо.

— Трудно?

Она кивнула:

— До сих пор я Лидию как-то не прочувствовала. И хотелось бы и не могу, вот что ужасно!

— Ничего ужасного нет, — сказал он. — Ты, я уверен, прекрасно справишься со своей Лидией!

Она повернулась к нему всем телом, пристально вглядываясь в его лицо, словно пыталась разглядеть что-то не видное никому, кроме нее.

Он усмехнулся:

— Деточка, на мне ничего не написано.

— Это я знаю. — Она помолчала немного: — Значит, ты уверен, что в конце концов я справлюсь с Лидией?

— Уверен на все сто двадцать!

— А я не верю тебе, — сказала она — Не верю тому, чему ты сам не веришь!

— Вероника, да что это с тобой? — воскликнул Полукаров.

— Ничего особенного. Но разреши мне не поверить тебе!

Необычно сухой, даже жесткий голос Вероники внезапно поразил Полукарова. Таким тоном она никогда не говорила с ним, ни единого раза.

— Все-таки ты бы мне объяснила, в чем дело? — спросил он.

Взял со стола какую-то баночку, наверное с румянами, стал вертеть ее между пальцами. Вероника неторопливо и мягко забрала у него баночку, поставила обратно на стол.

— Скажи правду, ведь тебе моя Юля не показалась?

— Юля? — переспросил он.

— Да, Юля.

Это была героиня его пьесы. Вероника права, то, как она сыграла Юлю, ему активно не понравилось. Нет, не такой представлял он себе героиню, совсем не такой.

«Почему же Вероника понравилась мне тогда, когда я впервые, еще до войны, увидел ее на репетиции?» — спросил себя Полукаров и не нашел ответа.

Может быть, все дело в том, что он основательно переделал образ Юли, значительно углубил его, придал ему новые черточки, в первом варианте Юля была обычной молодой женщиной, по правде говоря, довольно примитивной, во многом однозначной, иные действия ее легко было угадать сразу же.

А теперь, Переписав всю роль, он видел Юлю совсем другой, обладающей более сложным духовным миром, во многом противоречивой, иной раз даже колючей, искренней во всем, хотя и умеющей порой слукавить.

«Сложная натура», — так выразился о ней Иван Ермолаевич, и Полукаров согласился с ним: конечно, сложная, понять и разгадать ее с первого взгляда очень и очень трудно…

Он говорил о Юле так, будто бы то была живая, существовавшая в действительности женщина, духовно близкая ему уже в силу того, что являлась его порождением, чуть ли не родным для него существом. Это было смешно, он сам понимал это и все-таки не мог относиться к Юле иначе. Все остальные действующие лица в пьесе казались ему просто как бы добрыми знакомыми, со своими, присущими каждому свойствами и особенностями, впрочем в известной степени тривиальными. Над образом Юли он долго, упорно работал, отыскивая для нее все новые грани характера, она была для него воплощением женственности, победительного обаяния, кокетливого задора и ума.

А Вероника, должно быть, не сумела до конца осознать всю сложность этого неоднозначного, не во всем понятного характера.

Она играла Юлю точно в том же ключе, в котором играла тогда, на репетиции, еще до войны. Правда, тогда она понравилась Полукарову, хотя поначалу он представлял себе Юлю другой.

Теперь же, сидя в директорской ложе позади Ивана Ермолаевича, он смотрел на Веронику, не сходившую со сцены почти все три действия.

Одетая в простенькое, ладно сидевшее на ней платье, волосы подхвачены сзади красной ленточкой, Вероника бегала по сцене, улыбалась, закинув голову, сердилась и снова меняла гнев на милость, спорила, ссорилась, влюблялась, охладевала…

Обычно изящная, плавная в каждом своем движении, Вероника казалась теперь топорной, неповоротливой, и голос ее, который представлялся Полукарову неповторимым, низкий, с чуть заметной хрипотцой, звучал почему-то решительно незнакомо, словно не Вероника произносила нужные по роли слова, а кто-то абсолютно чужой.

Полукаров даже глаза закрыл на миг, до того ему стало как-то неловко за нее. Подумалось, наверное, Ивану Ермолаевичу тоже не нравится Вероника. Однако он не решился спросить, а тот также ничего не сказал ему.

«Боже мой, да что же это такое? — думал Полукаров, глядя на Веронику. — Неужто она не понимает, как это все не так, все, все…»

Должно быть, не одному Полукарову приходили точно такие же мысли в голову, позднее, спускаясь в курительную, он повстречал жену Гриба, и она произнесла сочувственно:

— Ну, ничего, ничего, могло бы быть еще хуже…

— Вы так считаете? — спросил Полукаров.

Она кивнула.

— Репетиция еще ровным счетом ничего не значит, подождите, спектакль обкатается, все будет чин чинарем…

Он не дослушал ее, невежливо отвернулся. Не следует его успокаивать, он не выносит решительно никаких утешений.

После репетиции Полукаров подождал Веронику, вместе с нею вышел из театра. Оба молчали. Полукаров первый не выдержал:

— Ну, что с тобой, малыш? Почему такой грустный?

Она ответила, не глядя на него:

— Не надо говорить со мной таким тоном.

— Почему не надо?

Он крепко сжал ее руку, она осторожно высвободилась, сказала, по-прежнему не глядя на него:

— Я уже достаточно взрослая, все, что следует понять, понимаю.

Он не стал допытываться, что же она поняла, не стал потому, что боялся сделать ей больно. Ведь если она спросит напрямик, как она ему, понравилась или нет, он не сумеет солгать. Непривычный ко лжи, даже ради нее, самой любимой, он не захочет кривить душой.

Должно быть, ей это тоже было понятно, хотя она не произнесла ни слова. Так молча они дошли до дому. Он поставил чайник, но Вероника сказала:

— Я очень устала, не буду чай пить…

Сразу же разделась, легла в постель, укрылась с головой. А он долго сидел на кухне, курил, просматривал исписанные блокноты, рисовал чертиков и думал о том, какая все-таки странная у них с Вероникой жизнь. Странная, не во всем понятная, хотя они и любят друг друга. Он, во всяком случае, любит ее безумно…

— Скажи правду, — не отставала Вероника. — Я ведь тебе тогда не понравилась?

Он молча взглянул на нее, молча кивнул головой:

— Да, не очень.

— Ты посчитал меня бездарной дурой?

— Ну, зачем ты так?

— Говори, — настаивала Вероника, блестевшее от жирного крема лицо ее обострилось, напряглось, глаза потемнели, сузились, тонко вырезанные ноздри дрожали.

— Разумеется, я не посчитал тебя бездарной дурой, — начал Полукаров, стараясь говорить как можно более спокойно. — Да ты и сама знаешь, что далеко не бездарна!

— Ничего я не знаю!

Голос Вероники прервался, словно она старалась подавить внезапные слезы.

— Знаешь, — мягко сказал он. — Ты человек, безусловно, одаренный…

— Спасибо, — прервала его Вероника, скривив губы. — Большое спасибо за ложечку меда…

Такой он ее еще не видел. Вся какая-то колючая, с трудом заставляющая себя говорить относительно тихо, но в душе, видно, неистово разъяренная, обиженная прежде всего на него. А за что, спрашивается, сердиться? Ведь в конечном счете это он должен на нее сердиться, а не она на него, из-за нее спектакль может разойтись по швам…

Полукаров поймал себя на том, что испугался. По-настоящему испугался. Как можно так думать? И о ком, о ней, самой любимой, самой для него желанной?! Но как бы там ни было, а что есть, то есть. Ему вспомнилось излюбленное выражение Лешки Коробкова: «Платон, или ты, или кто еще другой мне друг, но истина дороже. Истиной ни за что не поступлюсь!»