Все молча глядели на нее, а она взяла гитару, прижала к себе.

— Вот и все, — сказала очень тихо, но все услышали, даже Сергей, стоявший поодаль. — Вот и все…

Никто ничего не ответил ей, ни о чем не спросил, а она, помедлив, вновь начала:

— Вова играл на ней, бывало, в письмах часто спрашивал, как там, мама, моя гитара? Цела ли? Вот вернусь домой, такое на ней сыграю!

Не сдержалась, заплакала. И слезы ее вызвали ответные слезы.

Тоненько заплакала, приговаривая что-то по-татарски, Сафия, красивая Серафима Анатольевна нахмурилась, должно быть стараясь удержаться от слез, а потом закрыла обеими ладонями глаза и сидела так молча, не шевелясь, и сестры Малаховы, не стесняясь, заревели, запричитали в голос.

Сергей тихо вышел из-за яблони, никем незамеченный, пошел к своему флигелю. Не доходя до него — бывает же такое! — возле самых дверей увидел маму. Сложив руки на груди, она издалека печально глядела на женщин, сидевших за столом.

Еще дорогой, едучи в поезде, Сергей думал: он войдет неторопливо, чтобы не испугать маму, и только на следующий день, а может быть, дня через два-три расскажет всю правду.

Потому что больше нельзя, невозможно скрывать то, что случилось. В конце концов, человеку суждено переживать многое, пожалуй, даже все, самое тяжелое, горестное. Никому не дано знать свой предел, меру своей выносливости.

Бывает, самые на вид слабые, немощные легче переживают горе, чем самые сильные.

Она показалась ему слегка похудевшей, но не постаревшей, милое, круглое лицо ее выглядело таким незащищенным, усталым, что он решил: «Ничего говорить не буду. Пока что не буду…»

Она еще не успела его заметить, а он уже бросился к ней, с размаху обнял сильными, большими своими лапищами, прижал к себе:

— Мамуля, родной ты мой…

А она молча, пристально вглядывалась в него, словно не веря тому, что это он стоит перед нею, держит ее в своих руках.

Но тут же опомнилась, спросила торопливо:

— А папа? Папа где? Тоже вернулся с тобой?

— Папа вернется позднее, — ответил Сергей.

Еще недавно он написал два письма, одно за себя, другое за отца.

В обоих письмах сообщал, что они скоро уже будут дома, но, может быть, не в одно время.

— Разве его не демобилизовали? Он же писал, что его скоро демобилизуют, — сказала мама.

— Конечно, скоро, — согласился Сергей.

— А я думала, вы вместе приедете…

— Я приехал немного раньше, — сказал Сергей.

— А я думала, что вы вместе, — снова повторила мама.

Он крепко прижал к себе ее голову. Только бы не видеть мамины глаза, только бы не встретиться с нею взглядом, потому что как только она глянет на него, сразу же поймет все. Но она ничего не понимала, она была счастлива.

Откинув голову, мама вглядывалась в него синими, уже слегка выцветшими глазами:

— Какой ты большой стал, сыночка! Совсем уже мужчина…

Никак не могла оторвать от него пристальный, любующийся взгляд.

— А папа как выглядит? Скажи правду, не скрывай от меня ничего. Наверно, постарел?

— Да нет, не очень.

Она радостно проговорила:

— Боже мой, неужели может быть такое, что мы опять все вместе? И я, и ты, и папа…

Каждое мамино слово жгло и кололо его. Не в силах ответить что-либо, он снова обнял ее.

— Что же это я? — вдруг спохватилась мама. — Ты же, наверно, голодный, кушать хочешь? Я тут всеми правдами и неправдами полкило грудинки достала, для вас берегла, для тебя и для папы, и еще у меня немного пшеничной муки осталось, как папа приедет, так я пироги с капустой, самые его любимые, напеку, устрою пир.

Сергей отвернулся от нее, еще раз глянул на женщин за столом:

— Чего это они собрались? Чье-то рождение отмечают, что ли?

Мама грустно махнула ладонью:

— Какое там рожденье! Просто день такой выпал, решили они все вместе собраться.

— Почему?

— Это те собрались, кто похоронку получил, — пояснила мама, — или у кого кто-то пропал без вести.

Прижалась к лицу Сергея горячей щекой:

— Бог меня миловал, кажется, одну только меня со всего нашего, двора.

Сергею вспомнилось, когда-то тетя Паша сказала:

— Круты горки, да забывчивы…

Он тогда пристал к тете Паше, что это за слово такое, «горки», она сказала:

— Понимай как хочешь, или горы да пригорки или горе непросыхающее…

Так и запомнил с той поры.

«Но ведь горе тоже проходит, — подумал Сергей, все еще стоя рядом с мамой. — Круты горки, да забывчивы…»

Все же и спустя несколько дней, сколько ни старался, так и не сумел сказать правду.

Как оно часто бывает, на помощь пришел случай. И маме довелось узнать обо всем, но не от него.

В тот вечер он вернулся домой поздно, был в гостях у фронтового своего друга Миши Ширяева. Миша собирался жениться и потому устроил мальчишник для товарищей, сидели допоздна, пели, вспоминали о недавнем прошлом. Почти все — фронтовики, у каждого было что вспомнить.

Сергей открыл своим ключом дверь, осторожно, чтобы не разбудить маму, прошел в комнату, увидел, над столом горит лампа, мама сидит за столом, молча, опершись щекой о ладонь, глядит на него.

— Что это ты не спишь? — спросил Сергей и осекся. Она ничего не ответила, только повела на него глазами, и вдруг он все понял.

Однако не произнес ни слова, и она тоже молчала, потом сказала:

— Вот как все получилось… — Тихо покачала головой: — Что же ты, сын, почему не сказал мне?

— Не мог, — признался он. — Каждый день собирался сказать и все никак не мог.

Мамины глаза, сухие, без слезинки, смотрели на него с неподдельным укором, на миг ему стало совестно, он отвел взгляд в сторону.

— Не бойся, — голос ее звучал тихо, почти неслышно. — Я выдержу, не бойся…

Все объяснилось просто: фронтовой товарищ отца, тот, с кем он подружился в медсанбате, был ранен, долго пролежал в другом госпитале, в далеком тылу, и только недавно узнал о том, что Алексея уже нет. Тогда он решил написать письмо его жене.

Сергей молча сел рядом с мамой, голова к голове, плечо к плечу, так они, не говоря друг с другом ни слова, просидели рядышком вплоть до самого рассвета…

Все это, уже ставшее далеким прошлым, вспоминалось порой Сергею Алексеевичу. Вспоминалось нечасто, но уж обязательно девятого мая, когда, что бы ни случилось, непременно шел на встречу со старыми фронтовыми товарищами сперва к Большому театру, позднее в парк имени Горького, или же тогда, когда навещал мамину могилу на Ваганьковском.

Обычно на могилу приезжал вместе с женой Ириной Леонидовной, приносил маме цветы, которые она любила, — если летом, то васильки и ромашки, зимой — несколько еловых веток, садился на скамеечку, врытую в землю возле самой могильной ограды, а Ирина Леонидовна в это время выдергивала сорняки, или поливала землю из лейки, которую приносила из дому, или сажала, если была ранняя весна, по краям могилы голубую петунью и пестренькие анютины глазки. Потом садилась на скамеечку, рядом с Сергеем Алексеевичем, терпеливо дожидаясь, пока он не встанет и не скажет:

— А теперь — пойдем дамой. Повидался с мамой — и до следующего раза.

— До следующего раза, — повторяла вслед за ним Ирина Леонидовна.

Ей не пришлось знать маму: она появилась в доме тогда, когда мамы уже не было. Сергей заболел, и тетя Паша вызвала участкового врача. Участковый врач сломал ногу, явился дежурный, это и была Ирина, тогда худенькая, не очень красивая, светлые волосы в перманенте, слегка подмазанные глаза. Спросила торопливо:

— Это что, ваш сын?

— Почти что, — ответила тетя Паша.

Ирина по-прежнему торопливо вынула фонендоскоп, приложила к груди Сергея. Бледное остроскулое лицо ее мгновенно помрачнело.

У него оказалось воспаление легких.

— Кем он работает? — спросила Ирина.

Сергей с трудом открыл глаза.

— В одном научно-исследовательском институте, — ответил, чуть задыхаясь, — техническим переводчиком.

— Вы сильно простужены, — сказала Ирина.

— Неужели нет? — вмещалась тетя Паша. — С утра как уйдет на работу, так его нет дома цельный день, а пальтишко из шинелки перешитое, худое, можно сказать, ветром подбитое, мудрено ль не простудиться? Вот его и просквозило за милую душу!

Сергей набрался силы и махнул рукой, как бы отгоняя от себя кого-то:

— Ладно, тетя Паша, хватит, кому это все интересно?

— Молчите, — сухо сказала Ирина и, наклонившись к нему, приложила ухо к его груди. От нее пахло йодом и еще совсем слабо ландышем.

Нежный, неожиданно наивный этот запах вдруг растрогал Сергея, и он внимательно поглядел на нее, разом, одним взглядом охватив порозовевшие с мороза щеки, насупленные, чуть скошенные к вискам брови, свежий, немного крупный для маленького и тонкого ее лица рот.

И она, не глядя на него, но всем своим существом ощутив этот уже по-мужски смелый, жадный взгляд, вдруг заторопилась, нахмурилась, прописав кучу всяких лекарств, ингаляции паром, попеременно горчичники и банки на спину и на грудь.

Она приходила еще, но ему не становилось лучше, температура поднималась все выше, порой он впадал в беспамятство, бредил, тетя Паша бросалась к телефону, вызывала «скорую»; порой, очнувшись, он начинал громко звать маму, тетя Паша отвечала каждый раз:

— Да ты что, голубчик! Мама твоя который уже год на Ваганькове, царствие ей небесное, успокоилась на веки вечные…

Однажды он, снова ненадолго, очнулся, ощутил на своем лбу прохладную ладонь. Спросил:

— Это ты, тетя Паша?

— Это я, — негромко ответил низкий медленный голос, который он узнал сразу.

Может быть, с того дня он начал поправляться. Ирина являлась каждый день, иногда два раза, утром и вечером, отдежурив. Он уже так привык ждать ее, что однажды, когда она почему-то не пришла, разволновался до того, что повысилась температура.

Она пришла на другой день, оказалось, отправляла тяжелого больного в больницу.

И он обрадовался, мгновенно почувствовал себя здоровым, сильным. Сказал просто, уверенный, что не встретит отказа:

— Больше не уходите отсюда, ладно? Оставайтесь здесь, со мной…