Как-то в самом начале осени сидели Ирина Леонидовна и Сергей Алексеевич на бревнах, лежавших возле калитки.

Было тепло, солнечно, отчаянно кружилась в воздухе мошкара, предвещая на завтра такой же тихий и жаркий день, время от времени с березы, некогда пересаженной Сергеем Алексеевичем из леса, медленно слетали листья, на вид словно бы еще свежие, вовсе не пожелтевшие, но, только коснувшись рукой, можно было ощутить их легкую, почти ускользающую хрупкость.

Молодая осень постепенно захватывала позиции: слетавшие на землю листья, посверкивающие на солнце тоненькие, липучие паутинки, трава, ставшая на ощупь жесткой, еще недавно, весной, нежная, сочная, — все было пронизано осенним угасанием, долгой и стойкой тишиной, предшествующей зиме…

Ирина Леонидовна и Сергей Алексеевич перебрасывались словами, понятными, может быть, только им одним, как это обычно присуще людям, прожившим вместе много лет.

— Надо будет клубничные усы пересадить, — начала было Ирина Леонидовна, он махнул рукой:

— Успеется. Еще времени впереди… — Глянул на свои часы: — Сейчас без двадцати три.

— Хочешь обедать? — спросила она, он покачал головой:

— Нет, подождем немного.

Она кивнула:

— Хорошо, подождем…

Он повернулся к ней:

— Ты что-то бледная у меня нынче.

— Разве?

Он спросил озабоченно:

— Скажи правду, Тимофей, ничего у тебя не болит?

— Все нормально, — ответила она.

С первых лет, когда они поженились, а было это около тридцати лет назад, он звал ее Тимофей.

Многие дивились, что это — кличка не кличка, прозвище странное, необычное для женщины — Тимофей?

Но ведь всем же не расскажешь, что Тимофей означает «Ты моя фея», так он прозвал ее в самом начале, так и осталось на годы.

Вот уже и состарились, обоим вместе, как он вычислил, сто восемнадцать с половиной, цифра солидная, не объедешь, не обскачешь, что есть, то есть, а все она для него Тимофей — ты моя фея! Бывает же так!

Он снова глянул на часы. Она спросила:

— Ждешь кого-нибудь?

— Передачу по радио. — Кивнул на маленький транзистор «Юпитер», который на длинном ремне висел у него на шее. — В три десять будет передача.

— Для ветеранов?

— Да, концерт по заявкам ветеранов и, само собой, для ветеранов.

— Послушаем, — с удовольствием сказала она.

Жили они на удивленье всем необыкновенно дружно, должно быть, считанные разы в жизни поспорили друг с другом, а уж по-серьезному не ссорились никогда. Она считала, в этом его заслуга, только лишь его, до того был покладистый, умел обратить все в шутку, уладить, таким уродился, характером весь в покойную маму.

— Ты законченный и абсолютный оптимист, — говорила иногда Ирина Леонидовна, он улыбался, но не оспаривал ее. Однажды, правда, спросил:

— А по-твоему, оптимист не то же самое, что дурак?

— Нет, — ответила она, — отнюдь не то же самое.

Они долго обитали в той замоскворецкой коммуналке, в которой он вырос, куда она перебралась к нему.

Потом они получили квартиру, уже отдельную, со всеми удобствами, в Строгине, двухкомнатную, окнами на запад, просторная лоджия опоясывает комнаты и кухню, а еще через два года — садовый участок, на котором Сергей Алексеевич построил почти без посторонней помощи превосходный домик-крошечку в три окошечка, с верандочкой, с садом на шести положенных сотках, только далеко, под Серпуховом. Расстояние, что и говорить, большое, ехать от дома до участка через весь город не меньше трех часов, но Сергей Алексеевич утверждал совершенно искренне:

— Это очень даже хорошо, потому что, когда приезжаешь на место, начинаешь его особенно ценить и уже отдыхаешь со спокойной душой и с сознанием того, что дальний путь позади. Прекрасное, скажу я вам, сознание, подобное честно выполненному долгу…

Он умел во всем, в каждом жизненном явлении, что бы ни случилось, отыскать светлую сторону. Умел насладиться моментом, не то что иные люди, пренебрегающие настоящим и возлагающие надежды на одно лишь будущее, забывая о том, что будущего, может случиться, никогда не будет. И так бывает…

Сергей Алексеевич то и дело поглядывал на часы, наконец проговорил торжественно:

— Включаю! Прошу внимания…

— Московское время пятнадцать часов десять минут, — начал диктор. — Начинаем передачу. Слушайте концерт по заявкам ветеранов Великой Отечественной войны. — Голос у диктора был чуть глуховатый, но в то же время отчетливо и ясно, как полагается радиодиктору, произносивший слова. — «День победы», музыка Тухманова, слова Харитонова, исполняет Иосиф Кобзон. Эту песню просили исполнить ветераны 14-й стрелковой дивизии…

Приемник «Юпитер» был маленький, чуть больше ладони, однако работал чисто, без перебоев, звуки песни далеко разносились вокруг.

— Послушайте еще одну песню в исполнении Иосифа Кобзона, — сказал диктор, когда певец замолчал. — «Землянка», слова Алексея Суркова, музыка Листова, эту песню просили передать ветераны сорок седьмой армии 1-го Белорусского фронта…

— Моя любимая песня, — сказал Сергей Алексеевич, тихо подпевая про себя:

Обернулся к жене.

— Знаешь, иногда мне кажется, война кончилась только что, чуть ли не вчера…

Задумался на миг.

— Или приснится что-нибудь такое, оттуда, то будто лежу в медсанбате и ко мне подходит хирург, был у нас такой, невообразимо толстый, но подвижной, быстрый на удивленье, Кирпичов, мой тезка, Сергей Петрович, бывало, подойдет ко мне, спросит: «Как, тезка, скоро ли на Патриарших прудах на коньках друг за дружкой побежим?»

— Разве ты ходил на Патриаршие? — спросила Ирина Леонидовна.

— Нет, я на Петровку ходил, Петровка, двадцать шесть, там очень хороший был каток, вся московская молодежь именно этот каток любила.

— А я не умела кататься, — вздохнула Ирина Леонидовна. — Так как-то и не научилась…

— А знаешь, — продолжал он, чуть приглушив приемник, — на днях мне приснилось, будто я с Мишей Ширяевым в машине еду и Миша нажимает на тормоз, а машина едет все быстрее и вот-вот, кажется, мы угодим прямехонько к немцам…

— Страшно было? — спросила Ирина Леонидовна.

— Во сне-то? Конечно, страшно, — признался он. — Чего скрывать.

Оборвал себя, прислушался.

— Фронтовые друзья Сергея Соколовского, ветераны Северо-Западного фронта, слушайте стихи, которые он посвятил памяти своих однополчан. — Диктор чуть помедлил. — Читает автор, Сергей Соколовский.

Ирина Леонидовна изумленно глянула на мужа:

— Вроде бы твой однофамилец?

— Постой, — сказал он. — Слушай.

Это был его голос, немного иначе звучавший по радио, и все-таки принадлежавший только лишь одному ему.

Вот он произнес последние слова:

Сергей Алексеевич еще подождал немного, потом выключил приемник. Она молча, ошеломленно смотрела на него, все никак не могла опомниться.

— Ну и ну! А я и не знала, что ты поэт, — произнесла наконец. — Столько лет живем, а не знала и не подозревала…

— Я не поэт, — ответил он искренне, без всякой рисовки. — Просто иногда пишу стихи, только никому, даже тебе никогда не говорил об этом.

— Напрасно, я полагала, ты от меня ничего никогда не скрываешь.

Он положил руку на ее плечо:

— Прости, Тимофей, больше не буду.

— Выходит, тебя записали на радио? — спросила она. — Когда же?

— Недели две назад. Я решил сюрприз устроить и тебе, и всем нашим.

— Хорош сюрприз, — возразила она. — Я ладно — с тобой вместе слушала, а все остальные твои друзья? А вдруг они так и не включили бы радио?

— Включили, — уверенно ответил он. — Неужели ты думаешь, что я не предупредил их?

Не по-осеннему долгий, жаркий день еще был в самом расцвете. В глубоком синем небе задумчиво проплывали медленные облака, такие легкие, невесомые, казалось, пролетающий мимо самолет скрывался вдалеке, а облака продолжали по-прежнему плыть друг за дружкой, невозмутимые и безмятежные. Рядом на бревно села стрекоза, сказочно красивая, необыкновенной расцветки, вся бирюзово-изумрудно-сапфировая, с длинными, на взгляд колючими усиками. Посидела немного, поводя тугими усиками, словно антеннами, потом взлетела, плавно кружась, как бы предлагая вволю полюбоваться собой, потом метнулась куда-то в сторону, взмыла вверх и скрылась из глаз.

— До чего хороша, — проговорила Ирина Леонидовна.

— Кто?

— Стрекоза, вон улетела, видишь?

— Ничего я не вижу.

Он думал совсем о другом.

Как все-таки странно, удивительно представить себе самое, казалось бы, простое: вот так же будет светить солнце, и медленно увядать трава и вновь наливаться зеленой силой весною, и так же метнутся вверх друг за дружкой неутомимые пчелы, и яблони по весне покроются белым, нежным цветом, а тебя не будет. Никогда не будет. Никогда.

Вот так же, как никогда уже не будет мамы, отца, как не будет тех близких сердцу друзей, которые ушли один за другим в течение этих лет.

Когда-то Миша упрекал его:

— А ты, старый, склонен к философствованиям на мелководье, да-да, не спорь, именно на мелком месте!

— Почему ты так говоришь? — спросил Сергей, нисколько, впрочем, не обидевшись.

— Потому что, сколько ни рассуждай, все одно ничего не исправишь и не добавишь, — ответил Миша, задыхаясь и вытирая платком багровые щеки. — Потому — мой тебе совет: меньше разглагольствуй да философствуй, а больше живи.