Почти не обращая внимания на сложившиеся в историографии стереотипы о любвеобильной, лицемерной императрице, провозглашавшей одно, а делавшей совсем иное, с самых ранних своих работ анализируя огромное письменное наследие Екатерины, Гриффитс пытался разобраться в том, как она мыслила, какими категориями оперировала и что в них вкладывала. Стоит отметить, что первоначально в своих оценках екатерининской России западная историография ориентировалась в основном на русскую дореволюционную историографию. Последняя, в свою очередь, была представлена преимущественно историками, принадлежавшими к либерально-демократическим слоям русской интеллигенции, в целом критически относившимся к русской монархии и соответственно оценивавшим ее политическую деятельность. Формирование нового, самостоятельного взгляда на этот период русской истории началось на Западе в 1960-е годы благодаря прежде всего работам Марка Раева, Роберта Джоунса, Дэвида Рансела, Джона Ле-Донна, Джона Александера в США^{10}, Пола Дьюкса, Исабель де Мадариаги, Роджера Бартлетта в Великобритании^{11} и Дитриха Гайера в Германии^{12}. Решающую роль сыграл выход в свет в 1981 году фундаментальной монографии Мадариаги «Россия в эпоху Екатерины Великой»^{13}, положившей начало новому этапу в изучении темы. Эта книга стала основой для новых направлений научных поисков и для появления как новых обобщающих трудов о екатерининской России, так и новых биографий императрицы^{14}.

Подход, предложенный Гриффитсом, сегодня представляется чем-то само собой разумеющимся. Для современного историка является аксиомой, что для того, чтобы понять человека прошлого и через это понимание прийти к объяснению его поступков, нужно попытаться проникнуть в его внутренний мир, реконструировать мир идей и представлений, которыми он жил. Однако в 1970-е годы применительно к русской истории XVIII века такой подход был еще достаточно необычным. Но Гриффитс этим не ограничился: отталкиваясь от реконструкции мира идей и представлений, в котором жила Екатерина II, он проанализировал ее реформаторские замыслы, в частности в социальной сфере. Полученные результаты представлены в публикуемом в данном сборнике предисловии к изданию Жалованных грамот 1785 года, осуществленному историком в соавторстве с Джорджем Манро.

Вышедшее в 1991 году, это издание явилось первой полной научной публикацией грамот не только на английском, но и вообще на иностранном языке. Казалось бы, для российского читателя публикация Гриффитса и Манро может представлять лишь историографический интерес, однако она была выполнена столь безукоризненно с точки зрения археографических требований и снабжена таким богатым справочным аппаратом, что ее использование стало обязательным для всякого исследователя, занимающегося соответствующей проблематикой.

Взяв за основу тексты грамот из Полного собрания законов Российской империи, публикаторы сверили их с официальными сенатскими публикациями 1785 года и последующих лет, а также с тогдашними же официальными переводами на немецкий и другие языки. Это позволило выявить ряд разночтений и уточнить несколько неясных для толкования мест документов^{15}. Издание было снабжено приложениями, важнейшим из которых стал черновик екатерининской грамоты государственным крестьянам, не переиздававшийся с 1877 года. Также в приложении были помещены таблицы параллельных мест всех трех грамот и отдельных их частей. Столь тщательная источниковедческая и археографическая работа с текстами грамот стала еще одним кирпичиком в основание концепции, изложенной Гриффитсом в предисловии к изданию.

Научная значимость предложенной американским историком концепции прежде всего состоит в попытке оценить законодательство Екатерины как воплощение ее реформаторских замыслов. За давно и хорошо известными текстами грамот Гриффитсу удалось разглядеть целостную политическую программу, отражающую ясные и взаимосвязанные представления императрицы о форме общественного устройства. Важно, что при этом историк отринул попытки оценить эти представления в традиционных для историографии и модернизирующих прошлое категориях консерватизма или либерализма. Столь же несостоятельным, с его точки зрения, является и характерный для советских историков «классовый подход». Понять замысел Екатерины, утверждает Гриффитс, можно лишь через знакомые ей самой понятия и категории «регулярного государства» с сословной структурой. Многие предшественники историка не увидели этого, поскольку не находили в России второй половины XVIII века ничего похожего на западноевропейские сословия того времени. Но искусственно, директивным путем создавая в России то, на формирование чего в других европейских странах ушли столетия, Екатерина, видимо, не пыталась копировать современные ей зарубежные образцы. Создаваемые ею социальные структуры должны были соответствовать своим аналогам в Европе на более ранних стадиях их существования.

Еще одно препятствие, всегда возникавшее на пути исследователей, изучавших Грамоты 1785 года, связано с отсутствием в лексиконе Екатерины слова «сословие». К моменту выхода в свет публикации Гриффитса и Манро история этого слова в русском языке была детально проанализирована в специальной статье Грегори Фриза, доказавшего, что современное значение оно обрело лишь к концу первой четверти ХIХ века^{16}. По существу, эту статью можно рассматривать как первую в историографии работу по истории понятий на материале русского XVIII века. Гриффитс же, констатировав, что даже в словаре вряд ли можно найти понятие, описывающее несуществующее явление, в свою очередь, проанализировал целую группу слов, использовавшихся в документах этого времени для описания составлявших русское общество социальных групп, показав, как долго и упорно искала нужное слово Екатерина. Важнейшее значение имеет вывод историка о том, что три екатерининские грамоты вместе с изданными ранее Учреждением для управления губерний 1775 года и Уставом благочиния 1782 года должны были составить конституцию России — в том, разумеется, значении этого слова, которое было распространено в Европе до Французской революции. Оценка Гриффитсом реформаторского замысла Екатерины и результатов его воплощения носит, конечно же, дискуссионный характер, но она была естественным следствием того, в каком состоянии находилась в момент написания статьи историография проблемы эффективности екатерининских реформ. В последние два десятилетия российскими историками предпринято немало усилий для изучения функционирования созданных этими реформами судебных органов и органов сословного самоуправления, а также самих сословий дворянства и горожан^{17}.

Однако и сегодня можно констатировать, что пройдена лишь небольшая часть пути и окончательные выводы делать еще рано.

Любой историк, берущийся за изучение прошлого, всегда стремится внести в свою тему что-то новое. Собственно, в этом — в производстве нового знания — и состоит смысл науки. Но в истории невозможно найти временной период или проблему, которая в той или иной степени не была бы уже ранее затронута в работах ученых. И потому, вероятно, более, чем в какой-либо другой науке, в истории первостепенное значение имеет знание исследователем того, что было сделано его предшественниками. Более того, зачастую некие априорные знания и представления, с которыми историк приступает к изучению своей темы, даже если сам исследователь этого не сознает, являются плодом усилий его коллег, работавших до него. С этой точки зрения выход в свет на русском языке сборника статей Дэвида Гриффитса, многие из которых давно стали классикой историографии екатерининской России, восполняет существенную лакуну в истории изучения этой проблематики. При этом можно не сомневаться, что работы американского историка с интересом прочтут не только профессионалы, но все интересующиеся русской историей XVIII века.