Появление на российском престоле в XVIII столетии иностранцев, а если говорить точнее, немцев у многих вызывает удивление. Как нередко считают, напряженность, возникавшая между немецкой идентичностью и чувством национальной гордости россиян, должна была служить источником целого спектра проблем и для самих правителей, и для их подданных. Претендующий на трон иностранец мог, конечно, пытаться подстроиться под свое новое окружение, но в конечном итоге ему (или ей) суждено было навеки остаться чужим в чужой стране. Совсем как в шекспировских пьесах, правитель мог все свое царствование потратить на попытки преодолеть собственное выпадение из существующих конвенций. Вероятно, это было так и в случае Екатерины II. Как уверяет нас Саймон Диксон, автор недавней биографии императрицы, она, например, с таким усердием соблюдала русские религиозные обряды именно потому, что ей нужно было «опровергнуть подозрения, связанные с ее иностранным происхождением»^{18}. Но, несмотря на все усилия, она, судя по всему, была обречена на положение чужестранки в русской среде.

Императрица не только не принадлежала к роду Романовых — в ее жилах не было вообще ни капли русской крови! Но действительно ли это означало, что ярлык иностранки, пришельца извне, был закреплен за ней навечно? Насколько жесткой и прочной была категория «иностранности»? И в самом ли деле именно иностранное происхождение раз и навсегда предопределило идентичность Екатерины или были и какие-то другие, возможно даже более значимые, маркеры? Если да, то какие? Наконец, могла ли императрица хоть как-то сама влиять на собственную идентичность или же эта идентичность была задана от рождения?

В этой статье мы исходим из предположения, что, прежде чем делать выводы о восприятии ее идентичности в публичной сфере и о ее собственных попытках формировать это восприятие, необходимо принять во внимание то, как она осмысляла собственную идентичность. Наиболее очевидной отправной точкой для изучения этого вопроса является собственноручное описание ее жизни при дворе в годы, предшествовавшие ее восхождению на престол в 1762 году. Эти записки часто ошибочно называют мемуарами^{19}(как и мы будем их именовать в этой статье): они действительно были бы таковыми, если бы императрица продолжила описывать свою жизнь и после 1762 года. Однако это не соответствовало ее замыслу, ведь к этому году она уже достигла своей цели, а именно сформировала для себя желаемый образ и, коли на то пошло, утвердила свое право царствовать вместо своего мужа — выходца из рода Романовых. В той мере, в какой мемуары Екатерины посвящены не отзывам на значимые события, свидетелем которых она стала, а ее развитию как личности и конструированию ею своего образа, их можно считать автобиографией. Этот жанр позволил ей представить себя публике не такой, какой она была на самом деле, а такой, какой она желала выглядеть.

Сама Екатерина отмечала:

Относилось ли это и к самой императрице, которая в литературе часто представляется как немка и которой в силу своего иностранного происхождения приходилось прилагать большие усилия, чтобы удержать на голове узурпированную ею корону?

Как показывает ее собственное приведенное выше замечание, никто лучше самой Екатерины не понимал, что ей придется приспосабливаться к взглядам ее подданных. С первого же дня своего пребывания в Петербурге она сознательно стремилась казаться если не прирожденной русской, то, по крайней мере, не иностранкой. Для этого она предприняла целый ряд шагов, которые могли сделать ее образ более привлекательным для подданных. Во-первых, как сообщает Екатерина в своих мемуарах, она старательно изучала русский язык, проводя за занятиями ночи напролет^{21}. В эпоху до Карамзина и Пушкина, когда русский литературный язык еще не представлял собой единую систему, она преуспела в своем начинании до такой степени, что говорила и писала по-русски лучше, чем многие ее придворные. Разумеется, государственные секретари правили ее русскоязычные указы, но то же самое они делали и с ее корреспонденцией на французском. Частная переписка государыни с Григорием Александровичем Потемкиным, которую она вела преимущественно по-русски и без участия редакторов, обнаруживает ее мастерское владение разговорным языком, способность подражать галантному слогу, любовь к идиомам и уменьшительно-ласкательным формам и частое использование гипербол^{22}. Многие из этих характерных особенностей русского языка Екатерины очевидны уже во «Всякой всячине» — сатирическом журнале, который она издавала в конце 1760-х годов. Тем же отличаются и ее пьесы, разнообразные истории, словари, оперные либретто, полуофициальная переписка и другие сочинения. Само количество написанных ею текстов делает императрицу чуть ли не самым плодовитым русскоязычным писателем XVIII века, за исключением, может быть, только Петра I. Петр III, если верить его жене/вдове, в большинстве случаев предпочитал русскому языку немецкий.

Желание императрицы приспособиться к новому окружению распространялось и на религию, бывшую в тот период, пожалуй, ключевым показателем «чужеродности»^{23}. Быстро осознав важность такого шага, императрица не задумываясь обратилась в православие, якобы не увидев в нем разительных отличий от лютеранства, в котором она была воспитана. По той же причине она прилежно соблюдала церковные обряды. «Только на первой неделе поста я нашла нужным говеть, — пишет она в своих мемуарах, — для того, чтобы видели мою приверженность к православной вере»^{24}. С другой стороны, она не колеблясь высмеивала тех, кто слишком усердно исполнял обряды или, как масоны, чересчур серьезно относился к своей вере^{25}. Подобно архиепископу Ростовскому Арсению Мацеевичу или масонам, такие люди были фанатиками, а к фанатикам больших симпатий Екатерина не питала.

Петра Федоровича, конечно, обвинить в религиозном фанатизме никто не мог. В отношении к религии, как, впрочем, и во всем остальном, Екатерина не преминула подчеркнуть различие между собой и своим супругом. В то время как она охотно свыкалась со своим новым вероисповеданием, он категорически отказывался отступиться от лютеранства, чтобы польстить своим будущим подданным. Екатерина не забыла подчеркнуть, что во время Великого поста великий князь якобы ел мясо, контрабандой доставляемое в его апартаменты в карманах верных слуг^{26}: так мало уважения он испытывал к религиозным чувствам русских. Во всяком случае, именно так представляла дело императрица в своих мемуарах. Чтобы подчеркнуть свою готовность подстраиваться, она заостряет внимание на нежелании мужа последовать ее примеру. В ее изложении он превращается в пародию на иностранца — в немца.

Екатерина стремилась понравиться, завоевать доверие своей новой родины и другими способами. Она, например, заявляла о своем пристрастии к парной бане — удовольствию, чуждому ее мужу^{27}.[4] Она окружила себя фрейлинами исключительно русского происхождения, в то время как Петр оставался верным своим голштинским компаньонам. Таким образом, императрица рассматривала свою национальность не как раз и навсегда определенную данность, а как нечто поддающееся манипулированию и улучшению. Не имея возможности изменить ее полностью, она старалась, по крайней мере, сделать ее более приемлемой.