— О, здравствуйте, здравствуйте! Вы русский летчик? Так приятно… Мы видели, как садился ваш самолет. И вот… Я приехал за вами. — От удивления Афанасьев онемел на секунду. Американец говорил по-русски вполне правильно, лишь с чуть заметным акцентом.

— Здравствуйте… — машинально сказал Афанасьев. — Неужто вы… Вы говорите по-русски?

Американец улыбнулся еще шире, наклонил голову и протянул руку.

— Как видите, говорю… Рад приветствовать союзника на нашей земле. Я довезу вас в штаб.

Афанасьев крепко сжал узкую холеную ладонь офицера. Родная речь сразу внушила симпатию к новому знакомому.

— Спасибо, огромное… Только мне не в штаб нужно, а туда! — Он махнул рукой в сторону далекого зарева. — Самолет горел, я сел здесь вынужденно… Как вас зовут?

— Лейтенант Картрайт. А вас?

— Афанасьев. Тоже лейтенант.

Николай повернулся к сержантам, молча стоявшим у своего автомобиля. Фредди и Джонни широко улыбнулись, одинаково подняли правые руки.

— Гуд бай!

— Гуд бай, друзья! Счастливо! — растроганно сказал Афанасьев, уже начиная привыкать к чужой речи.

Картрайт открыл дверцу, любезно пропустил Афанасьева, затем сел сам. Автомобиль тронулся, круто набирая скорость. Афанасьев оглянулся, снова помахал рукой оставшимся.

— Чудесные ребята! — пробормотал он.

— У нас все такие. Мы любим русских. Две великие нации, — как бы пояснил Картрайт, хотя к нему и не обращались.

Машина мчалась с огромной скоростью. Мелькнул столб с надписью «Берлин 160…» Дальнейшее прочесть не удалось.

Официальный разговор в кабинете майора Джекобса, тучного плешивого человека с неприятным скрипучим голосом, был довольно коротким. Майор задавал вопросы о частной жизни Афанасьева — о его возрасте, семье, месте рождения. Поинтересовался планами и надеждами на будущее и почти ничего не спросил о причинах вынужденной посадки. Майор объяснялся по-русски с трудом и часто прибегал к помощи Картрайта.

— Я… днях… обещай вернуть вас Россия, — сказал майор на прощание. — Пока поживайте с нами.

Он дружески потрепал Афанасьева по плечу, сказал несколько слов Картрайту по-английски и отпустил их.

— Скоро ли я вернусь к своим? — поинтересовался Афанасьев, едва они вышли из кабинета майора.

— Скорее, чем вы думаете, — заверил Картрайт. — Если у вас будет большое желание. — Он добродушно рассмеялся. — Но если понравится у нас — живите сколько захочется. Торопиться, собственно, незачем.

Афанасьев сдержанно улыбнулся.

— Спасибо. Но я тороплюсь. Вы сообщите нашему, командованию обо мне?

— О, конечно, конечно! Но вы нас обижаете. Так спешить… от друзей.

От друзей! После встречи союзных войск на Эльбе слово «друзья» показалось естественным. В самом деле разве сержанты на дороге не встретили, как друзья? А Картрайт — воплощенная, даже чуть сладковатая, любезность. Пусть считают себя друзьями… беды в том нет.

Пораздумав, Афанасьев решил, что все сложилось неплохо. Пожалуй, при самом критическом отношении, ему не в чем упрекнуть себя. Он сделал все, что мог. Вообще это «приключение» (так он именовал события) могло обернуться гораздо хуже. Ведь он жив, даже не ранен. И, что самое главное, он не в плену, а в гостях у союзников. У товарищей по оружию. Конечно, тяжело оторваться от родной обстановки. Но и любопытно, очень любопытно. Увидеть «тот мир» своими глазами. Будет о чем порассказать и товарищам, и матери, и Тоне… Через несколько дней он вернется, и все пойдет по-старому. Так ему обещали, и нет оснований не верить. Отдохнуть немного — тоже неплохо, раз уж иначе нельзя. «Меня приютили и обласкали, — размышлял он, — надо и мне быть любезным. Погощу у них денька три-четыре. Заодно присмотрюсь к ним, познакомлюсь с союзниками. Интересно поглядеть, как они живут… чем дышат… Не будем вешать носа, все хорошо…»

Знакомство с американцами и их образом жизни началось в тот же вечер на банкете в компании офицеров. Все они были чистенькие, отутюженные, в новенькой форме. «Штабные», — несколько презрительно (как всякий фронтовик) подумал Афанасьев.

Советского летчика радушно угощали, за ним ухаживали, как за дорогим гостем. Пили за его здоровье, объяснялись в дружбе и любви. Правдивый по натуре, Афанасьев верил словам и принимал все за чистую монету.

Однако кое-что во время банкета удивило Николая. Ему показалось, будто некоторые офицеры относятся к Картрайту свысока, даже игнорируют его. «Почему бы, ведь он славный малый», — недоумевал Афанасьев. Но раздумывать не хотелось, да и некогда было. И Афанасьев решил, что он просто ошибается.

Утром Картрайт предложил поехать на экскурсию для ознакомления с американской армией. Афанасьев охотно согласился, и они долго осматривали тыловые службы войск. Николай Афанасьев видел везде приветливые лица, слышал радостные возгласы. Ему охотно показывали самолеты, танки и орудия, любезно отвечали на вопросы. Афанасьев невольно гордился: он представитель Советской Армии и ему оказывают такое доверие. Впрочем, ничего нового он не узнал. «Или они старье показывают, или техника у них не блестящая», — решил Афанасьев после экскурсии.

Обедать Афанасьева пригласили в офицерский клуб и там снова гостеприимно угощали, опять говорили любезности и комплименты. Несколько раз снимали на память и дарили свои карточки. Много смеялись, дружески хлопали по плечу, приглашали приезжать в гости после войны. Картрайт в шутку пожаловался на хрипоту — так много пришлось ему говорить в качестве переводчика. Вечером, не слушая возражений, Афанасьева затащили в офицерское кафе. Здесь веселье стало еще более бурным. В кафе были не только военные: были штатские мужчины, были разряженные женщины. Между столиками танцевали, подпевая оркестру. Когда смолкал джаз и все рассаживались по местам, на эстраду выходили артисты. Трещали аплодисменты, звенели бокалы, слышался смех. Изобилие вин всевозможных марок, шелк и бархат платьев, обнаженные женские плечи — войны здесь не чувствовалось. Все это — и люди, и обстановка — совсем не походило на суровую сдержанность ближних тылов нашей армии.

Сперва Афанасьев жил в скромном номере гостиницы. На третий день поутру Картрайт радостно сообщил, что нашел наконец уютную квартиру «для дорогого русского гостя».

— Зачем мне квартира? — удивился Афанасьев. — На двое-трое суток. Не стоит.

Картрайт фамильярно хлопнул его по плечу.

— Очень стоит, дружище! А вдруг задержитесь. Да и удобнее вам будет… Кроме того, так распорядился майор. Собирайтесь, поехали.

Пришлось согласиться.

Афанасьев поселился в покинутой владельцами вилле, прятавшейся в тенистом саду. Вилла называлась «Под каштанами» и, по-видимому, принадлежала богатым людям. Война пощадила здание, сохранился и сад, и фонтан, и массивная узорчатая решетка. Но мебель и утварь были разграблены — Афанасьев заметил это с первого взгляда. Отведенные ему комнаты — столовую и спальню — наспех обставили случайными вещами, взятыми с какого-то склада.

— Изрядно здесь потрудились прежние жильцы. Все растащили, дьяволы, — ворчал Картрайт, помогая Афанасьеву расположиться в новом жилище.

Вместе с Афанасьевым, на кухне виллы поселился угрюмый солдат с черной повязкой на глазу. Солдат прислуживал Афанасьеву так усердно и назойливо, что скорее походил на заботливую няньку, нежели на денщика. А временами казался сторожем, зорко следящим за своим поднадзорным. Солдат ни слова не понимал по-русски, изъясняться с ним приходилось жестами и немногими, уже заученными, английскими словами.

Картрайт вел себя как человек, встретивший друга после долгой разлуки. Он не расставался с Афанасьевым с утра до ночи и как будто позабыл свои служебные обязанности.

— Мне поручили развлекать вас. Я выполняю приказ, — смеялся он, отвечая на прямой вопрос Афанасьева. — Но это самый приятный приказ за всю мою службу. Вы мне очень симпатичны. Догадайтесь, чем вы мне понравились?

— Чем? — полюбопытствовал Афанасьев.