Картрайт вскочил, опрокинув пустую рюмку. Последние слова он выкрикнул с восторгом, как человек, одержимый страстью.

«Он игрок и стяжатель. Вот его истинное лицо, — брезгливо подумал Афанасьев. — А глаза у него, как у влюбленного. Долларопоклонник! Нет подальше от этаких друзей».

— Деньги — ерунда! — холодно сказал Афанасьев. — Важна чистая совесть.

Картрайт поспешно наполнил рюмки. Стекло звякнуло о стекло.

— Совесть? Что такое совесть? Кто придумал это ненужное понятие… Есть ли совесть у летчика, бомбящего мирный город? Но ведь бомбим: и вы, и мы. Или у генерала, убившего тысячи людей? Нет бросьте! Вы как хотите, а я свою ненужную совесть продам за ломаный грош!

— А я нет. В том и разница.

— Хорошо… — американец успокоился, но глаза его оставались шалыми. — Выпьем за совесть! За вашу чванливую совесть, которая мешает жить. И за то, чтобы миновала вас беда! — Картрайт, протянул рюмку, рука его чуть-чуть дрожала.

— Какая беда? Почему беда? — заинтересовался Афанасьев.

— Всякая, — уклончиво ответил Картрайт. — Выпьем! И не будем вспоминать этот смешной разговор.

И действительно, оба сделали вид, что забыли. Но Николай насторожился, и настороженность его росла с каждым днем.

А дни плелись медленно и нудно. Афанасьев все больше и больше тяготился своим непонятным положением: не то гостя, не то пленника.

Людей он почти не видел. Изредка встречался с офицерами в одинаковой, такой же, как у Картрайта, форме. Эти офицеры чем-то отличались от виденных прежде. Они были очень вежливые, очень лощеные, но какие-то скользкие. В их словах чудилась фальшь, в отношении — вежливая неприязнь. День ото дня они казались Афанасьеву все более и более чужими, словно жители иной планеты. «У нас нет ничего общего, ну ничего. Как я не видел этого раньше, — укорял себя Афанасьев. — Мне тяжело с ними и чем дальше, тем тяжелее…»

Неопределенность будущего, странные, теперь участившиеся намеки Картрайта, искусственная изоляция от армейцев-фронтовиков — все это угнетающе действовало на Афанасьева, создавало тревожное настроение. Симпатия к союзникам постепенно гасла.

Шофер Картрайта — добродушный, вечно улыбающийся негр, полюбился Афанасьеву с первого дня. Они здоровались за руку, что сильно смущало Джима, не привыкшего к такому обращению со стороны «белого».

Джим всегда подавал машину точно к назначенному часу. Но однажды, — то было ласковым весенним утром, в моторе что-то испортилось и шофер опоздал на 15 минут. Картрайт, злой и невыспавшийся после попойки, ни о чем не спрашивая, ударил негра по лицу. Джим не оправдывался: его глаза стали грустными, как у тяжело больного.

Афанасьев рванулся вперед. Хотелось схватить тщедушного лейтенанта за шиворот и потрясти до хруста в костях. Но гнев сразу остыл, рука опустилась. «Не имею права, я гость… У них такие нравы, такая дисциплина…»

Вскоре после случая с Джимом Картрайт приехал к обеду с незнакомым капитаном. Американцы много пили и оживленно болтали между собой, по-видимому, что-то обсуждая. Афанасьев догадывался, что речь идет о нем.

После третьего блюда капитан встал, поднял бокал и, глядя в лицо Афанасьеву, напыщенно произнес несколько английских фраз. Картрайт вскочил, с шумом отодвинув стул, угодливо усмехнулся и перевел:

— Мы пьем за союзников, под руководством Соединенных Штатов, пришедших к победе над Германией! Мы пьем за нашу демократию, за наше господство во всем мире!

Афанасьев быстро опустил бокал, вино расплескалось на скатерть. Американцы переглянулись, капитан неодобрительно фыркнул. Афанасьев не спеша долил бокал и встал.

— Я пью, — спокойно сказал он, — за великий Советский Союз, один на один боровшийся против фашизма и победивший его!.. Но я готов выпить и за союзников, у которых я гость… и гость, как видно, дорогой, ибо со мной не хотят расстаться… — В последних словах прозвучала ирония.

Афанасьев залпом выпил вино и сел. Картрайт снова усмехнулся, на этот раз зло, и дословно перевел тост. Капитан поджал губы, отчего его каменный подбородок выдвинулся еще больше, и нехотя отхлебнул глоток.

Картрайт пододвинулся к Афанасьеву и сказал вполголоса:

— Я неудачно передал слова капитана. Извините. Он вовсе не хотел вас обидеть.

— Так я и понял, — миролюбиво ответил Николай, стараясь загладить неловкость, но не удержался и добавил: — Если бы вы были гостем у нас, все же и тогда пришлось бы сделать поправку. Но у нас гостей насильно не держат!

— Помилуйте! — воскликнул Картрайт. — Разве мы вас держим? — Он глотнул вина и закончил вкрадчиво: — Мы рады пользоваться вашим обществом, но вам, как видно, скучно у нас.

Конец обеда прошел натянуто, несмотря на попытки американцев оживить беседу.

В тот же вечер Афанасьев решил заняться изучением английского языка и попросил Картрайта достать самоучитель. В первый момент Картрайт удивился, затем быстро дал согласие и даже пообещал помочь учиться. И, действительно, утром Афанасьев получил книгу.

Заканчивались бои за Берлин, об этом настойчиво твердили сводки по радио. Афанасьев сердился, но никак не мог решить загадку. Почему не хотят переправить его в расположение советских войск? Там идет борьба, он там нужен. А его принуждают, пусть вежливо и любезно, оставаться бездеятельным.

Через сутки Берлин был взят советскими войсками. «А меня там не было, не было, черт возьми! — возмущался Афанасьев. — Все товарищи там, а я…»

В дни борьбы за Берлин нестерпимо хотелось быть в строю, вместе с товарищами. Боевые друзья вспоминались особенно тепло. Майор Петров, не терявший добродушия даже в минуты опасности, и капитан Клячко — шутник и зубоскал на отдыхе и отличный летчик в бою, и лейтенант Мирза Нарумбаев — горячий и нетерпеливый уроженец казахских степей. Где они теперь? Может быть в Берлине?

Если бы Афанасьев был способен плакать, он заплакал бы от огорчения. Бессилен что-либо сделать, это хуже всего. Наговорить грубостей, устроить скандал? Или просто сбежать… туда, на восток.

Афанасьев окончательно потерял терпение, перестал считаться с условностями. Вежливость оказалась неуместной, он стал требовать. Но по-прежнему встречал мягкий отказ.

— Потерпите, — уговаривал Картрайт, — на днях война кончится.

— Но я не хочу и не могу ждать! Я обязан вернуться к своим немедленно! — энергично возражал Афанасьев. — Зачем меня держат?

Картрайт пожимал плечами.

— Наверно, еще не время. Доложу майору.

На следующий день повторялось то же самое. Постепенно Афанасьев стал чувствовать себя узником, хотя и пользовался относительной свободой.

Девятого мая фашистская Германия капитулировала. Вот он — долгожданный конец войны. Победа… победа! Желанный день пришел, но радость оказалась неполной. Не дома и не со своими приходится праздновать. Среди чужих и чуждых. Что они знают о войне, что даст им победа? Товарищи, друзья, родные — как вас недостает! Именно в такой день особенно жаждешь разделить радость с вами!

Штабные офицеры устроили шумный, обильный вином, праздник. Их хвастливые выспренные речи (Картрайт любезно переводил) раздражали Афанасьева, омрачали для него торжество.

«Кажется, они воображают, будто это их успехи, их победа. Тоже вояки! Вспомнили бы Сталинград, а то молчат, воды в рот набрали. Со вторым фронтом тянули, а теперь расшумелись. Хвастуны противные», — сердито думал он.

Война закончилась, но это не внесло ничего хорошего в жизнь Афанасьева. Кое-что изменилось, но в плохую сторону. Особенно ухудшились отношения с Картрайтом. Внезапно дружба расстроилась. Американец о ней не заговаривал, держался холодно и официально. Но самое скверное было то, что он больше ничего не обещал.

Три дня Афанасьев терпел. Потом решился: хуже все равно не будет. Он категорически потребовал возвращения на Родину.

— Я не пленник, слышите вы! Если завтра вопрос не разрешится, я пойду жаловаться начальнику штаба. Ведь есть же здесь справедливость!

Картрайт выслушал угрозу спокойно. Подумал и твердо пообещал устроить встречу с Джекобсом на следующий день.