София встала и крепко обняла себя, ногти впились в предплечья, боль принесла облегчение.

Ответ Габриэля ее разочаровал:

— Я знаю, что ты чувствуешь себя ужасно. Но ведь есть еще ребенок. Подумай о нем.

София устало опустила руки, покачала головой и направилась к двери спальни.

— В другой раз не берите чокнутую на роль Матери, ладно? Тебе пора, Габриэль.

Весь другой день она пролежала под одеялом при задернутых шторах.

До сих пор беременная София старалась не думать о практических сторонах своего положения, о том, чего не избежать, — родах, уходе за младенцем. Эти мысли, как и сомнения насчет Мессии, она старалась выпихнуть из головы, стоило им туда проскользнуть. Но дольше игнорировать приближавшееся на всех парах будущее стало невозможно. София физически разрослась. Даже слишком. Первые несколько месяцев ей нравилось чувствовать себя большой, ей казалось, что она выросла не только телом, но и душой. Теперь же неумолимая перспектива родов давила на нее ежеминутно, а попытки забыться в обморочном сне разочаровывали — большую часть ночи она лежала с открытыми глазами. Она не могла спать, хоть и не вылезала из постели. В придачу к боязни нежеланного материнства и обычным фокусам тяжкой депрессии София начала бояться за ребенка. Что, если не все в порядке? Что, если роды будут такими же жуткими, как показывают по телевизору? А вдруг Габриэль ошибся, и ребенок не защищен, и ее невоздержанность навредила ему, несмотря на все ангельские заверения в обратном? Ночи, проводимые в тишине и тепле, рядом с неосязаемым Габриэлем, приносили покой — относительный.

София понимала, что, несмотря на обещания Габриэля заботиться и помогать, ей придется пройти этот путь одной. Ей рожать, ей воспитывать — делать все, что полагается. К несчастью, сейчас она ничего не могла делать. София не отвечала на звонки, из дома, даже за самым необходимым, не выходила. Она погрязла в одиночестве, ненавидела всякого, кто пытался ее одиночество потревожить, и не знала, как выбраться из тьмы, в которой пряталась. Возможности расслабиться посредством химии она тоже лишилась: от алкоголя ее рвало, а тощий запас кокаина давно иссяк. На крайний случай оставалась марихуана, всегда водившаяся у Джеймса, но обратиться к нему означало притвориться нормальной и вести вымученную беседу. На что она была больше не способна. В день, когда София бросила работу, все казалось возможным. Теперь — наоборот: все казалось неподъемно тяжелым, огромным и слишком реальным. О традиционном укладе жизни София никогда не мечтала, но и становиться матерью-одиночкой не входило в ее планы. Впрочем, теперь о планах можно было забыть — что случится, то и случится. К тому же что-то менять София была не в силах. Ей еле-еле хватало энергии на то, чтобы прятаться в темноте.

София готовилась прятаться под одеялом, пока за ней не придут. Ангелы или врачи — без разницы, и те и другие будут в ослепительно белом. Разгулявшаяся депрессия отказывала ей даже в кратковременном сонном забытьи. София не спала до трех часов ночи и тихо плакала, не обращая внимания на Габриэля, лежавшего на другом краю кровати. Холодной тьме она предпочитала теперь тяжелую синь. Отказ от личной ответственности воспринимала как разновидность свободы. Темная синева окутывала ее лицо и кожу, залезала в рот и носоглотку, София вдыхала ее, приветствуя плотный вакуум, заполнявший и тело, и душу. Она не сопротивлялась этой мгле просто потому, что чувствовала себя слишком тяжелой, усталой и напуганной, чтобы сдерживать ее наступление. Поражение казалось ей единственным путем к свободе.

Три дня она пролежала в синей тьме, не отвечая на вопросы Габриэля, не реагируя на его неосязаемые касания, игнорируя сообщения, переполнявшие автоответчик, отказываясь открывать Джеймсу дверь. Из кровати она выбиралась только затем, чтобы выпить воды из-под крана и пожевать питы. Три упаковки этих лепешек — все, что осталось в доме из пищи, но выходить за более вкусной едой София и не думала. София была уже по ту сторону ужаса, превратившись в маленькую потерявшуюся девочку. Роды она не могла отменить, но так и не уразумела, кого и зачем рожает. Не верить Габриэлю не было причин, но смысла в его словах она тоже не находила. София возвращалась в бессмыслицу.

Она уже почти заперлась в холодном белом коридоре за железными дверьми — пусть кто-нибудь другой занимается ее проблемами, — как вдруг ее пронзило острие боли, свет брызнул в лицо и гладкая поверхность удушающего отчаяния треснула влажной раной. За последние несколько дней София не произнесла ни слова и теперь удивилась, когда в сухом горле запершило и крик разорвал тьму комнаты. У Софии начались схватки — с места в карьер. Вызвать медсестру, ехать в больницу было уже поздно. Впрочем, еще неизвестно, как бы ее там приняли. На занятия для будущих матерей София не ходила, к тому же пропустила несколько предродовых консультаций, потому что не могла превозмочь себя и счастливо улыбаться патронажной сестре. Ей не хотелось готовиться к тому, чего она не понимала.

Воды отошли ливнем, не похожим на слабенькую струйку Бет, и сразу же боль поднялась на отметку выше. Ничего общего с постепенным и плавным усилением боли в четкие промежутки времени, про которое писали журналы для родителей, через силу прочитанные Софией, пока она сидела в приемной у врача. И на медленное раскрытие матки, каким его показывают по телевизору в многочисленных документальных шоу, это тоже мало походило. Прежде Софии рожать не доводилось, и она не знала, чего ждать, но была уверена, что скоро все закончится. Очень скоро. В перерывах между резкими вдохами и выдохами, втягивая воздух и чуть уменьшая боль, она попыталась донести до Габриэля, что происходит. Излишние старания. Габриэль переживал вместе с ней, корчась в муках на другом конце кровати. Он побледнел, насколько такое вообще возможно при его темной коже, в отчаянии схватился за живот и стиснул зубы, сдерживая вопль.

— Что с тобой, Габриэль?

— Больно.

— Мне — да, но почему тебе?

— Не знаю… В прошлый раз… я… не чувствовал… боли…

— Правда? Ты никогда прежде не чувствовал боли?

— Нет… Все было по-другому… Меня с ней не было, — выдавил Габриэль.

— А разве ты не должен все время находиться при подопечной?

— Должен, но дело не в этом… Тогда между нами… ничего не было… Боже… Не было…

— Любви?

Габриэль закивал и, слегка очухавшись, глянул в глаза Софии:

— Ничего не было. Никогда не испытывал боли. Никогда не был влюблен.

София, которую грубые физические ощущения окончательно и бесповоротно вернули к жизни, отвлеклась на минуту от стонов и корчей и рассмеялась Габриэлю в лицо, развеселившись впервые за много дней:

— Такая вот хренотень, милый мой. Добро пожаловать в реальный мир.

Они поцеловались. А потом закричали. И застонали.

В двухминутной паузе между приступами София предложила Габриэлю вызвать «скорую».

— Не могу.

— Это еще почему? Тебе, может, и больно, радость моя, но рожаю все-таки я.

— Не могу. Они меня не услышат. Мой голос для них неразличим.

— А… Точно. О боже, опять началось…

Пережив очередную схватку, София вылезла из кровати, дотащилась до гостиной и сняла трубку. Но телефон молчал как убитый.

— Сволочи, уроды долбаные!

Вместо сигнала на линии София услышала стук в дверь и голос Марты:

— София, это я! Ты в порядке? Помощь нужна? Ты рожаешь? София!

София отперла дверь, запустила соседку и проговорила, тяжело дыша:

— Ребенок уже на подходе, а телефон молчит.

— Знаю. Вчера что-то чинили тут перед домом. У них всегда одно и то же: кому-то линию починят, а тебе испортят.

— Но как же…

— Не волнуйся, мы придумали, как поступить.

— Кто это «мы»?

— Джеймс ждет у телефона-автомата. Мы договорились, что, если тебе нужна «скорая», я махну ему из окна.

В дверях появился Габриэль. Как ни странно, он выглядел еще хуже, чем София.