спустился вниз, чуть прихрамывая, опираясь на палку, и сразу же попал в объятия жены и дочери. [103]

Отдыхать не пришлось. Шел сентябрь 1939 года. Лицо фашизма уже не могли прикрыть никакие маски

лицемерных заявлений и обязательств. Хищник притаился в ожидании удобного момента для нападения.

Не дать ему такого момента, быть все время наготове — это было самым главным.

11 сентября 1939 года Смушкевич был назначен начальником ВВС страны.

А еще через шесть дней в газетах был напечатан его портрет и Указ Президиума Верховного Совета

СССР. Я. В. Смушкевич стал четвертым человеком в нашей стране, дважды удостоенным звания Героя

Советского Союза.

На новом посту командующего ему сразу же пришлось столкнуться с рядом трудностей. Назревал, а

потом и разразился советско-финский конфликт. Яков Владимирович вылетел на фронт и, как всегда, отправился в поездку по частям. Ему надо было выяснить, как приспособлено жилье летчиков, их

питание и обмундирование к необычно суровым условиям зимы 1940 года, в которых проходили боевые

действия.

Лишь поздно вечером он возвращался в свой вагон, стоявший на путях близ Петрозаводска. Это

требовало от него неимоверных усилий. Катастрофа все еще напоминала о себе. Быть может, никто бы и

не узнал об этом, если бы однажды ночью у него не начался сильнейший приступ.

Его срочно увезли в Ленинград. Но по дороге он пришел в себя и сказал, что чувствует себя хорошо и

никаких болей у него нет. Однако на сей раз обмануть врачей не удалось.

Консилиум предложил сделать рентгеновский снимок. Когда он был готов, то даже привычные ко всему

военные хирурги ужаснулись. [104]

— Как он ходит? — удивлялся один из них, седой, с маленькой клинышком бородкой старичок. — И еще

улыбается! Непостижимо!

Никакие уговоры на Смушкевича не действовали.

— Не напоминайте мне о моих болях, — неизменно отвечал он. — Это меня отвлекает от работы, а она

мое самое лучшее лечение.

Лишь когда о состоянии командующего ВВС доложили правительству и ему было приказано

возвратиться в Москву, он уехал с фронта.

Однажды он встретил у подъезда штаба летчика, чье лицо показалось ему знакомым. Ну конечно же он

не ошибся. Это был некогда самый молодой летчик его бригады Николай Худяков.

— Здравствуйте, товарищ Худяков, — он остановился возле не ожидавшего, что его узнают, летчика. —

Каким ветром?

— К вам я...

— Пойдемте.

— Ну, рассказывайте, что у вас нового? — обратился он к Худякову, когда они вошли в кабинет. В углу

его по-прежнему стояла кровать. Смушкевич, опираясь на палку, прошел к столу.

— Вижу, настроение что-то у вас невеселое.

— Да радоваться нечего...

— Это почему? — поинтересовался Смушкевич.

— Да ведь я уже не летчик, — с горечью произнес Худяков.

— Как так? — Смушкевич удивленно вскинул брови. — Ну-ка, ну-ка... В чем дело?

— Из Витебска меня направили в Луганск. Инструктором в летную школу. Должен был учить молодых.

— По лицу Худякова пробежала кривая усмешка. — Учить... Только что это за учеба, [105] когда мне

каждый раз говорят: «Что вы там возитесь?» — Худяков помолчал. — Разрешите закурить, товарищ

командующий, — он вынул пачку «Пушки».

— Курите, курите.

Пока Худяков рассказывал, Смушкевич делал какие-то пометки в блокноте. И по ходу рассказа лицо его

делалось все озабоченней...

— Продолжайте, — сказал он, когда Худяков, чтобы умерить волнение, несколько раз затянулся

папиросой. — Я слушаю вас...

— Ну, не стал я обращать внимания на все эти разговоры и делаю свое. Ведь приказ наркома есть: учить

так, чтобы не приходилось потом в частях доучивать.

Начались у меня на этой почве столкновения с начальством. Я предлагаю изменить программу — ни в

какую. А по ней на полет строем всего три-четыре занятия отводятся. Чему же за это время научить

можно? И после этого мне говорят: «Кто плохо летает — отчисляй». А я чувствую, будет летать. Будет...

В общем, не удержался я... Сказал все, что думаю о такой «учебе»... Мне это и припомнили. Когда

заболел, на меня написали новую аттестацию. Указали, что я не годен к скоростным и высотным

полетам... Ну вот, — закончил свой рассказ Худяков. — Теперь я не летчик...

— Все это проверим, — сказал Смушкевич. — Что вы хотите?

— На фронт... Летать.

— А какой у вас перерыв в слепых и ночных полетах?

— Год.

— На фронт вас пускать нельзя. Вначале потренироваться надо. — И, заметив разочарование на [106]

лице Худякова, добавил: — Не огорчайтесь. Впереди еще более тяжелая война. Опытные кадры нам будут

нужны. Готовьтесь...

Девятнадцать сбитых самолетов — таков боевой счет Героя Советского Союза Николая Васильевича

Худякова в Великой Отечественной войне.

А тогда после разговора с Худяковым в Луганск вылетела комиссия. Все рассказанное летчиком

подтвердилось. Не лучше обстояло дело и в других местах. Положение с боевой подготовкой было

неблагополучно. За полтора года летчики-истребители совершали лишь пятьдесят — шестьдесят

вылетов. Зато много времени уделяли вещам, порой совсем не нужным. Боясь аварии, не летали в

сложных метеорологических условиях, хотя витебцы да и другие уже давно доказали, что это возможно.

К чему приводило забвение их опыта, показывали боевые действия на Карельском перешейке. Их, пожалуй, можно сравнить с сильнодействующим проявителем: подобно тому как несколько капель его

вызывают появление дотоле невидимого изображения, так и боевые действия зимой 1940 года обнажили

скрытые недостатки в подготовке нашей авиации.

Засучив рукава Смушкевич берется за дела, которые давно не давали ему покоя. Вместе со своим

ближайшим помощником — начальником штаба ВВС Ф. Арженухиным он намечает обширный план

действий.

Арженухина Смушкевич знал еще по Испании, где тот возглавлял группу наших летчиков-добровольцев

на Северном фронте. Еще там Яков Владимирович оценил умение Арженухина правильно и быстро

ориентироваться в сложнейшей обстановке. [107]

Обладавший незаурядной эрудицией, Арженухин был как раз тем человеком, присутствие которого было

необходимо Смушкевичу.

Подолгу засиживались они в кабинете Смушкевича — беседовали, спорили, порой долго не соглашаясь

друг с другом. Но когда кому-нибудь удавалось доказать свою правоту, у обоих это вызывало только

удовлетворение. В таких случаях довольный решением, найденным другом, Яков Владимирович

восклицал:

— Эх, Федя, не хватает мне твоих знаний!

— Своих должно хватать. Читаешь ты много.

— Нет, не хватает. Думал, после Халхин-Гола отправят в академию. Куда там! — Смушкевич горестно

развел руками. — Сам знаешь. Ну, ладно... Вот все, что наметили, сделаем, тогда уж обязательно

отпрошусь.

— Отпросись... Это никогда не помешает...

Бывший шофер, благодаря своей настойчивости и способностям сумевший окончить и Академию имени

Жуковского, и Академию генштаба, ставший к сорока годам одним из образованнейших авиационных

командиров того времени, Арженухин хорошо знал цену знаниям. Его ясная мысль и умелая рука

чувствовались во всем, что делалось в авиации в те годы. А делалось немало. Были не только приняты

меры к повышению боевой готовности. Командование ВВС настойчиво добивалось полного

технического обновления нашей авиации.

Медлить с этим было нельзя. Ведь факты говорили о том, что немцы выводы из испанской войны сделали

раньше нас. И теперь обгоняли. Мы выпускали новые машины, но они обладали скоростью

«Мессершмитта-109», летавшего еще в Испании.

Немцы настолько были уверены в том, что догнать [108] их невозможно, что даже разрешали нашим

инженерам бывать на их авиационных заводах.

В Германию отправилась большая группа летчиков. В составе ее был и А. И. Гусев, вскоре после