Глава 5

И задержалась я в этом месте надолго. Прошла зима, и приближались теплые дни. Много чего случилось за это время, но ничего такого, из-за чего я сорвалась бы и кинулась в бега. Ко мне относились хорошо и не обижали, хотя и не баловали. Да и с чего бы?

Кухарка Лешка была еще сильной, дебелой женщиной в летах. И вправду — молчуньей. Говорила только по делу и мне это поначалу нравилось. Посмотрела на меня в первый раз, дождалась, когда уйдет ведун и притянула за руку — усадила за стол. Поставила для меня миску с вкусно пахнущей похлебкой и спросила:

— Говори все, что можешь сказать о себе, чтобы я не надумывала лишнего. Нам рядом работать.

Я рассказала. Она уточнила:

— Так у тебя дитя нагулянное?

— Нет. Так нужно было. Иначе вовсе не суждено было иметь.

Про проклятье тоже пришлось рассказать. Она выслушала и посоветовала:

— Сразу поставь себя правильно, а то набегут… им все равно, что ты мелкая да рябая, лишь бы теплая баба под боком. Про дитя молчи, скоро все равно уедешь, и не узнает никто. Жалуйся мне на них, если что.

Вот и весь наш разговор по душам. А дальше — только про кухарские дела. Она не лезла с вопросами, не пробовала меня разговорить. Хотя мне самой порой хотелось довериться кому-то, высказать про то, что наболело, но она не годилась для этого. Да и жаловаться ни на кого не пришлось. Видно, ведун напугал как-то стражей, и они держались со мной ровно, стряпню хвалили, но лишнего себе не позволяли и даже близко не подходили.

Ведун, наверное, пока ничего про меня не выяснил и просто присматривал со стороны, как я работаю да что делаю.

Работа на кухарне не была тяжелой — у нас дома ее было больше, особенно в последние годы. И тепло было у большой печной плиты, даже жарко. А в моей комнате — холодновато. Но это было не важно, все равно я там только ночевала, а укрывалась всегда тепло. Все у меня было хорошо и спокойно. Плохим я не назвала бы даже тот сон, что приснился вскорости по приезду.

С вечера я уснула и спокойно спала, а потом вдруг стало тяжело ногам… всему телу. Оно оцепенело и перестало слушаться. Меня обездвижил и сковал липкий страх, вновь обливая тело холодным потом, как тогда — когда утопленник ходил кругом избы. Сейчас как будто и нечего было бояться — снился живой человек и совсем не страшный. А было мне так, словно злой домовой давит. Сидел дед за столом в своей избушке и просил у меня прощения:

— Ты не думай, я не хотел вводить тебя в такой страх, — хмыкнул невесело, — да только дар мой, сила моя к тебе потянулась. Она и водила тело. Ведун до конца помереть не может, пока свою силу не передаст кровным. А то душа покоя не найдет, не уйдет на перерождение, маяться будет. Или время нужно, чтобы заранее сложный обряд провести, отдавая ее чужому человеку. У меня его не было… времени.

Передай нашим, что я степнякам в руки не дался… там знают про это. Четверо варнаков было и только один из них — чужой. Остальные, видно, просто лихие люди, купленные. Скажи пусть ведуны сторожатся — вона куда уже доползло сучье племя. Под лед в полынью я сам кинулся — понял, что не уйти будет. А это все же меньшее зло… Если бы не ты, стелился бы я смертным туманом над озером, ползал привидом… людей пугал. А ты отпустила меня, спасла душу.

— А я что — кровная вам? — с надеждой спросила я во сне.

— Нет… нет. Просто ты светом солнечным целована. Я не про то, что сильно рябая да рыженькая. Ты вспомни — все растет под твоей рукой, как грибы после дождя. Приготовленная тобою еда вкуснее любой другой. Спроси у ведуна — кто такие фэйри? У нас с тобой души родные, вот сила и потянулась к тебе. Только плохо, что мертвым телом передана была. Сильно плохо, за это и прошу прощения. Моя бы воля — пусть бы лучше скитался неупокоенной душой.

— А почему все так плохо?

— Нельзя долго говорить с покойниками. Вот потому и плохо… А у тебя дитя… да и по силам ли тебе такое будет?

На этом сон и закончился, а наутро я не смогла встать с постели. Слаба была, как новорожденный котенок, руки поднять не могла. Тетка Лешка пришла узнать, что со мной, почему не иду работать? Прислала потом по моей просьбе ведуна, и я рассказала ему о своем сне. И с той поры — почти три оборота луны прошло, он так ничего и не ответил мне. Видно, выяснял, и это было не так-то просто.

Когда стала дорога после весенней распутицы, ведун велел мне собираться. Сказал, что поедем в столицу. И я вдруг пожалела о своем спокойном житье здесь. Поселение, которое они называли городом, мне нравилось. Оно мало отличалось от нашего села. Просто дома чуть богаче да больше, да еще выселки и хутора вокруг. Я часто выходила за ворота и уже почти освоилась. Тетка Лешка посылала купить то то, то это, чтобы не бегать самой.

Мимо проходили, пересекаясь вблизи городка, два оживленных торговых тракта. И часто торговцы распаковывали одну-две телеги, чтобы продать свой товар поселковым жителям. Так что на небольшом торжище всегда можно было увидеть что-нибудь новенькое. Хоть мне и не нужно было ничего для себя, но просто глянуть было любопытно. На красивую одежду, обувку из цветной кожи, бусы и ленты, дорогие шали… Я держала их в руках, любовалась яркими красками, гладила рукой, мысленно примеряла на себя — хотелось, чего уж там… Как любой женщине хотелось бы на моем месте. А особо притягивали глаз обручальные платы — красивые, узорчатые, часто просто драгоценные. Такой бы на плечи, да чтобы он накинул…

Выходить за ворота одна не боялась — меня словно не видели. К тому, что не нравлюсь парням, я привыкла еще у себя. И почему женщинам здесь не была интересна, тоже поняла — перекрестье путей же. Жители городка привыкли часто видеть новые лица, новых людей. На въезде в поселение настроено было харчевен, где заодно можно было и заночевать. И там часто останавливались приезжие. Меня, очевидно, тоже считали такой.

В новую дорогу я по-женски спрятала косы в легкий плат, как велел ведун, и собирала в сумы одежду, прислушиваясь к себе — смогу ли выдержать долгую тряску? Тогда я сильно уставала, не высыпалась толком, а это еще легко было ехать — по снегу да на полозьях. А сейчас еще и подташнивало с утра, а стоило только представить себя на подпрыгивающей телеге, затошнило уже порядком, и я проскочила к горшку. За этим делом меня и застал ведун. Я уже знала его имя, но не называла его им, раз ему так хотелось. Прополоскав рот водой, умылась, вытерла воду с лица и прохрипела:

— Извиняйте, последнее время…

— Дело обычное. И… Таша, я понимаю, что будет тяжко в дороге — ехать долго. Только знай, что с тобой в одной телеге будет моя жена и она тоже в тягости. Не мучил бы вас обеих, если бы мог. Но меня отзывают отсюда и велели с собой привезти тебя. Ослушаться я не могу… ты тоже. Я озаботился вашим здоровьем, не сомневайся. Зелье от тошноты сготовил, еда будет вам та, от которой не станет плохо. Поедем не спеша, намостим вам под бока сена…

Я видела, что он маялся своей виной. Скорее, переживал не столько за меня, как за свою жену — что тоже будет трястись через полстраны. И поспешила успокоить:

— Я собралась уже. И вы же знаете, что мне сильного ведуна искать нужно. Так что я вас век благодарить буду, если довезете туда, где его можно найти.

Он повеселел, улыбнулся, построив брови домиком:

— С утра выступаем. Хорошая ты девочка, рыжуля, — похвалил меня и, посерьезнев, велел вдруг: — Назови имя отца твоего ребенка, Таша.

Я тоже перестала улыбаться, покрутила головой — не скажу, не положено. Ни моя мама, ни бабушка когда-то, ни я сейчас не знали — свободен любимый, женат или, может, у него есть невеста? Не осуждали за то, что такое возможно — любви и свадьбы нам никто не обещал и не обманывал. Так что и у нас не было права рушить жизнь того, кто согрел, приласкал, когда другие отворачивались, да еще и подарил великое счастье — дочку.

Жена у ведуна была молчаливая и спокойная. Чем-то схожая с виду с ним же — русая, светлоглазая, невысокая. За два дня, что ехали вместе, мы с ней почти и не говорили. Срок у нее был больше моего — под одеждой уже обозначился небольшой живот. И ей тяжелее давалась дорога, поэтому мы часто останавливались и ведун прохаживал ее шагом, обнимая и ласково уговаривая потерпеть. Глаза у него были неспокойные и виноватые, хоть он и улыбался, успокаивая жену.