Глава 16

После ночного дождя повеяло прохладой и осенью. Поверилось в нее. Сырая земля, мокрые дорожки, капли, спадающие с зеленой пока еще листвы — все это было, как и летом, но уже им не пахло. Не пахло цветами, молодой травой, медом…

В прихожей нашего дома с раннего утра ожидал Юрас. Меня упредил об этом Конь, и я хоть оделась, как положено. За мной хвостиком потянулся сынок. Которого пора было кормить. Вышла и хмуро уставилась на раннего гостя. Вспомнилось, как Мастер выгораживал его вчера, велел не винить ни в чем, и я заставила себя пригласить его в дом.

Он прошел за нами, опять почти не отрывая глаз от сына, и стал у стены, красиво увешанной оружием. Я вошла вслед за ним и уставилась, ожидая, что скажет. А он отчаянно взглянул и стал натягивать на руки тонкие перчатки. Я насторожилась, ничего не понимая. И увидела, как он тащит из-за пазухи обручальный плат… и не просто плат… О таком ходят легенды в отдаленных уголках страны, такие не всегда найдешь даже в больших городах у известных торговцев. Потому что он дороже золота в сотни раз — плат из тонкого паучьего шелка.

Он не приемлет мужской руки — твердой, испятнанной вечными мозолями от оружия или работы. Цепляется за них тончайшими нитями радужного окраса, тянется, рвется. Потому и касаются его мужчины только в перчатках. Такой плат передают в семье из рук в руки многие годы, хранят, надевают только на великие праздники. И сейчас он протягивал мне именно такой…

Осторожно раскинул, встряхнул воздушную ткань, сложил на косую вдвое, и подошел к нам с сыном. Зорян молча цеплялся за мою юбку и смотрел во все глаза, а я замерла, не зная, что мне делать. Плат невесомо опал на плечи, Юрас сжал их поверх него и сказал:

— Я беру тебя за себя. Хочу быть тебе мужем, а сыну отцом.

Из глубины души поднималась удушающая черная волна… Может, в этот миг я и совсем перестала быть фэйри. Дернула плечами, сбросила с себя его руки, сняла плат с плеч, бережно сложила дрожащими руками и протянула ему, отказываясь от такой чести.

— Зачем оно тебе? Ты хочешь себе сына? Так я сказала, что не собираюсь прятать его от тебя. Тогда зачем? Хочешь быть мужем? Вот так просто, не найдя для меня ни одного доброго слова? Думаешь, я схвачусь за эту возможность, потому что не достойна большего, меня нельзя полюбить? Но меня любили! Я была в его глазах красой ненаглядной, желанной. Он тянулся ко мне, как цветок к солнцу, а я отказала даже в поцелуе из-за проклятого обещания, данного тебе! А потом он ушел и погиб! Ненавижу тебя! За свою детскую глупость! За то, что смеешь видеть во мне только снадобье от своей несчастной любви! Верни мне мое обещание, я требую этого!

Он глухо спросил:

— Для чего это тебе… или для кого?

— Я с радостью буду хранить верность, но только не тебе — ему. Он дождется меня на той стороне, в том доме под большим деревом. Любимый мною и любящий так сильно..! А может, это ты так мстишь мне — подобным небрежением? Но если не я тогда — в твоей постели была бы другая. Я не так и виновата перед тобою, чтобы добровольно гробить свою жизнь. Так что — нет. Забери свой плат!

— Оставь себе… или сожги. Мне он не нужен.

— Как скажешь, — трясло меня.

Я шагнула к печке в прихожей, что первый раз после лета протапливалась чтобы просушить дом. Открыла дверцу и швырнула туда плат… и замерла, глядя, как ярко полыхнул в огне паучий шелк — опять видение из дома Строга. Было больно…

Юрас отвернулся, пошел к выходу. Я позвала растерянно:

— Эй, постой! Я просила тебя…

— Я подумаю об этом, — остановился он в пол оборота ко мне.

— Ты не имеешь права! Обещание — это только добровольно! То, что в душе!

— Твою душу я и не просил. Просто хотел попробовать жить.

— Ах-х-х, ты… — сперло в груди дыхание от ярости.

Твердым и уверенным шагом он прошел к двери и вышел на улицу. Я поискала глазами сына и увидела его на руках у деда — за открытой в комнаты дверью. Пальцы кололо, изо рта рвались слова… лучше их никому не слышать, в груди кипело! Потемнело в глазах от страха, и я выскочила на улицу, разыскивая хоть какой-нибудь камень поблизости. И уже вполне осознавая, что делаю, уничтожила его, превратив в мелкую пыль.

— Все, все, все, — шептала я себе, потирая дрожащие руки одну об другую, — это было в последний раз. Просто он застал меня врасплох, вывел из себя, я не ждала такого… небрежения. Но теперь я настороже, я буду держать себя в руках… даже если сейчас вслед за Юрасом сюда явится гадов Тарус.

На слабых от страха ногах вернулась в дом, где, сидя на руках у деда, Зорян мучил гусельки и что-то мурлыкал себе под нос. Опустилась на колени перед ними, положила голову на ножки сына, склонившись к коленям ведуна. Он опустил руку мне на голову, а я попросила:

— Учите скорее. Мне страшно! Я же могла навредить вам… из меня во все стороны перло! Сколько этого во мне? Так будет всегда?

Ведун покряхтел, отослал меня сесть, не спешил говорить что-то, как всегда. Наконец, немного успокоившись, я услышала, как всегда — с подходом:

— Знаешь, чем плоха старость? Уже есть опыт — богатый, нужный. Нажитый, выстраданный. Тут бы и жить — умно и правильно. А вся жизнь ушла на то, чтобы найти этот опыт, и скоро уже пора уходить… Оно бы и ладно, но тут вдруг понимаешь, что ты все еще нужен здесь. Тем, у кого этого опыта… а заодно, похоже, и ума — нет, как нет.

Я не знаю, что ты там наговорила ему прошлый раз, но его проняло. Я хорошо знаю его, а еще я как-никак мужик. Решиться разом все изменить в своей жизни, вот так прийти… Это может, не так и не то, чего вы, бабы, ждете. Но для него это бессонная ночь, душевные муки, мысли, принятое решение — правильное, верное, мужское. Решение стать отцом сыну, отвечать за семью, отпустить прошлое.

Он ходил за этим платом, искал его. Выбирал, думая о тебе, самый дорогой и красивый — лучший. Не нашел слов, не сумел?! Но он сделал! А ты за своими обидами этого не увидела. Слов красивых хотелось? Нет их у него пока, но могли бы найтись — потом. Потому что будь ты ему противна, его бы сюда волами не затащили. А ты обрушила на него обиды за всю свою прошлую жизнь. Сказал, что душа, а значит и любовь твоя ему не нужна? Так ты в его душу плюнула, гавкнула — он и отлаялся!

Ты просто один в один — Дарина! Как срисована с нее! Такая же упертая, дурная баба, у которой с юности жизнь не задалась и которая никак не найдет своего места в ней. Вы с ней даже ростом и статью схожи — со спины спутаешь. Она, наконец, утихомирилась, дала себе лад. Так ты теперь на мою голову — тоже себе на уме и вредная аж до усрачки! Не дадите спокойной старости, помереть спокойно не дадите! — злился ведун, всерьез злился.

А я пригибала голову все ниже и опять плакала. Жаль было радужный плат, жаль было всего, что было раньше, жаль было и старого ведуна, и Юраса. Что на меня нашло? Почему спокойно не сказала, что не пойду за него? Кричала, обвиняла… в чем? Ой, прав ведун, хоть и не во всем. Шмыгнула носом:

— Рано вам помирать, учите, как обещали — терпению и сдержанности. Как гасить это. Сами говорите — дурная…

— Куда я денусь? У тебя же, кроме меня да сына, и нет никого больше. Другом у тебя только бестелесный привид. Ни на одного мужика не взглянула, хотя вьются неженатые стражи вокруг, как осы. Это-то ладно, так у тебя же и подруг нет! Татка хорошая девка, хоть и простая… Она не оттого тебе не нужна, что прибиральщицей у нас в доме, а оттого, что у тебя потребности нет говорить с людьми, дружить с ними, любить. Ты вся на ту сторону под дерево навострилась! Уйди сейчас с глаз! Видеть не могу! И не вздумай сейчас готовить еду — в рот будет не взять…

Над всеми отрядами государственной стражи стоял сам правитель, а еще — главный ведун рядом с ним. Это я выяснила у Мастера. И еще то, что главным теперь не он, а Тарус. Вот и выходит, что я вусмерть разругалась с одним из самых сильных на сегодня ведунов. К тому же наделенным всей полнотой воинской власти. В том числе и надо мной, состоящей у него на службе. И не важно, что воинская справа и снаряжение у меня — платья с кружевами да сапожки на каблучках. Денежное довольство было положено мне и исправно выплачивалось. И как раз сейчас подошла пора его отрабатывать.