ПАВКА ТОЖЕ МАЛЕНЬКИМ БЫЛ!

После неудачной эвакуации Болеслав Ковалевский стал еще злее и раздражительнее. Говорил он мало, а если и пробурчит что-то, все равно не поймешь. Казалось, он жил в постоянном страхе, все время чего-то ожидая. Все чаще приходил поздней ночью пьяным. Анна Никитична вставала на стук открывать двери. Мальчики настороженно поднимали головы: кто это?

Болеслав, пошатываясь, напевал какую-то песенку.

— Как ты не боишься, Болеслав, — говорила ему Анна Никитична, — ведь сейчас нельзя ходить. Тебя арестуют…

— Меня никто не арестует, я могу… — пьяно бормотал Болеслав.

В конце августа он пришел как-то рано, трезвый и хмурый. На рукаве его куртки Котики увидели белую повязку с черной надписью: «Шуцман».

— Ты поступил в полицаи? — поразилась Анна Никитична.

— А что мне делать? — зло выкрикнул Болеслав. — Подыхать с голоду? Таскать бревна? Пусть другие таскают… А я… Платят хорошо, и работа чистая.

— Изменник! — бросил ему в лицо Валя.

— Пся крев! — вскочил взбешенный Болеслав. — Придержи язык за зубами… Я не посмотрю… Я тебя… Я всех вас… — И выскочил из комнаты. Ночью он снова пришел пьяным, повалился на кровать и захрапел.

— Мама, уйдемте отсюда, — шептал Валя. — Я… Я не могу его видеть!

Валя высмотрел пустую комнату в коммунальном доме недалеко от польского кладбища. Отсюда виднелись пулеметные вышки и колючая проволока лагеря военнопленных.

Котики поселились в комнате левого крыла. А в правом крыле жили немецкие солдаты — вожаки собак, хундерфюреры, которые по ночам охраняли лагерь. Их большие, откормленные овчарки жили тут же, под окнами в конурах. Анна Никитична боялась такого соседства. Но куда идти?

Во дворе перед домом стоял глубокий колодец с журавлем. Хундерфюреры никак не могли научиться пользоваться им. Большие немецкие ведра то и дело шли ко дну. Валя и Витя воспользовались этим. Раздобыли «кошку» и по ночам, когда солдаты уходили на охрану лагеря, вытаскивали ведра, прятали их в сарае. В базарные дни тайком меняли ведра на хлеб.

Догадавшись о проделках сыновей, Анна Никитична всплеснула руками:

— Знал бы папа!.. Воровать ведра!

Разве мальчики думали о воровстве? Просто им хотелось навредить солдатам, ну и продуктов, конечно, раздобыть.

Только ведра они больше не доставали.

В первые месяцы оккупации на город налетали советские самолеты. Они бомбили станцию, эшелоны, военные объекты, сбрасывали листовки со сводками Советского информбюро. Белые листки, кружась в воздухе, медленно падали на крыши, в сады, на улицы.

Как-то, войдя в комнату, Анна Никитична заметила, что сыновья читают листовку.

— Мамочка, садитесь сюда. Москву не взяли. Брешут немцы! — радостно закричал Валя.

— Сынок, ты такой неосторожный, — перебила его Анна Никитична. — Зачем приносишь это в дом? Хунды увидят, собаками разорвут. Потерпи, скоро придут наши.

— Не могу я терпеть! — перебил Валя.

— А что ты можешь? Ты же ничего не можешь. Вот, видишь, Виктор, он же старше тебя. И молчит. А ты еще совсем маленький, — убеждала мать.

— Павка Корчагин тоже маленьким был! — задыхаясь от обиды, выпалил Валя.

Анна Никитична пристально посмотрела на Валю, потом на Витю и поняла, что теряет власть над сыновьями, что они неожиданно стали взрослыми и никакими уговорами не удержать их от участия в борьбе с врагом.

На следующий день соседки, ходившие на базар, рассказали о переполохе в городе.

На базарных лавках, на столбах и даже на дверях шуцманшафта кто-то расклеил советские листовки. Под самым носом у полицейских! Ну и забегали же они! Миллер выскочил и набросился на часового: «Куда смотрел, разиня!» На базаре многие успели прочитать листовки прежде, чем их обнаружили гитлеровцы. На листовках детской рукой были нарисованы трупы фашистов и кружащие над ними черные вороны. Рядом стояла приписка: «Не верьте немцам!»

Анна Никитична не стала спрашивать сыновей, кто это сделал.

Однажды утром, когда Коля Трухан еще спал, к нему пришел Степа Кищук. Встретив на крыльце Колину мать — Анну Павловну, Степа хвастливо показал пачку немецких денег.

— Где взял? — строго спросила Анна Павловна.

— А разве Коля вам ничего не говорил?

— Добалуетесь вы! — недовольно сказала Анна Павловна я быстро пошла в дом.

Коля выбежал на крыльцо. Он слышал только обрывок разговора, но сразу сообразил, в чем дело.

— Пристрелить тебя мало! — набросился Коля на своего дружка. — Боевое задание, а ты болтаешь кому попало!..

— Так я ж только мамке твоей сказал! — оправдывался растерянный Степа.

— Мамке! Никому нельзя говорить, ясно?

Расстроенная Анна Павловна принялась за уборку.

Ей помогала дочь, шустрая, проворная Зина. Заметив, что мать растерянно стоит возле Колиной кровати, девочка подошла ближе: на белой простыне темнел новенький немецкий пистолет… Притворившись, будто ничего не видела, Зина продолжала подметать, украдкой наблюдая за матерью. Анна Павловна молча завернула пистолет в тряпку и вышла из комнаты. Зина незаметно прошмыгнула за ней. Мать направилась к сараю. Выбрав удобный момент, Зина взобралась на чердак. Отсюда хорошо было видно все, что происходит в сарае: Анна Павловна закопала пистолет в землю, а над тайником поставила пустую бочку. Как только мать ушла на работу, Зина, захлебываясь, рассказала обо всем брату, и они вдвоем откопали пистолет.

Не успели ребята привести все в порядок, как перед ними неожиданно появился Валя Котик.

— Ты чего, Валька? — растерянно спросил Коля, незаметно опуская пистолет в широкий карман штанов.

— Просто зашел. Может, вы что знаете…

Наступило неловкое молчание. Валя почувствовал, что его приход оказался некстати, и не знал, как уйти.

В комнату Котиков повадился ходить немецкий солдат. Невысокий, полный, со светлыми волосами, он беззвучно смеялся, открывая желтые крупные зубы. Звали его Людвиг, но сам он ласкательно величал себя Людди.

— Людди? — издевался Валя, — Какие вы люди? Вы хуже собак.

— Я, я, — смеялся Людвиг, радуясь, что смог объясниться. — Сапак, хав-хав! Хундерфюрер!

— Вот я и говорю: собака ты! — смело говорил Валя, пользуясь тем, что немец его не понимает.

А Витя, довольный, посмеивался.

Людвиг стал носить Анне Никитичне для стирки грязное белье. По утрам бросал ей свои сапоги, облепленные грязью, и грубо приказывал:

— Путцен!

Анна Никитична исполняла все безропотно. Валя и Витя возмущались:

— Мама, почему вы его слушаетесь?

— Сыночки! Зачем собаку злить. Ну его! — отвечала Анна Никитична.

Валя не мог понять такой покорности матери, он не догадывался, что она боялась только одного: навлечь на семью подозрения.

…Иногда мальчики гурьбой ходили на озера удить рыбу.

С приходом немцев, когда стало туго с едой, рыбалка из забавы превратилась в промысел.

Однажды холодным осенним днем за ребятами на рыбалку увязался и Людвиг.

— И чего пристал, собака? — хмуро обронил Валя.

— Пусть идет, нам-то что! — отозвался Витя.

Солдат, видно, был заядлым рыболовом. Внимательно рассмотрев удилища, он хотел взять Витино. Но Витя уперся: «Не дам!» Тогда Людвиг выхватил удилище из рук Вали, засмеялся, присел на корточки у самой воды и закинул леску. Он пристально следил за поплавком, лишь изредка оборачиваясь в сторону ребят и довольно хихикая.

Валя стоял сбоку, на старой рессоре, смотрел на гитлеровца и словно не замечал его. Перед мальчиком бессвязно мелькали события последних недель. Вот пронеслись по небу самолеты с черными крестами. Проплыл на носилках старый железнодорожник… Клубы дыма заволокли небо, а сквозь дым проступило заплаканное лицо матери. Потом появилась перед глазами пыльная дорога с беженцами. А вот отец, помахав рукой, вскочил на подножку вагона… И снова дым… Горят дома на разграбленных улицах… Языки пламени пожирают книги Островского, ослепительно сверкают перед глазами… «И все это сделал ты, образина!» — со злостью подумал Валя, всматриваясь в Людвига. В лице солдата было что-то хищное, звериное. Мальчик вздрогнул, покачнулся, взгляд его упал на рессору. И вдруг… словно волна беспамятства захлестнула его. Валя больше не сознавал, что делает. С трудом поднял он тяжелую рессору… И тут гитлеровец оглянулся. От испуга он широко раскрыл глаза. Поднялась для защиты рука, но… поздно!.. Тяжело крякнув, солдат медленно повалился на бок.