— От духоты спасаемся? — камерным шёпотом спросил Андрей, когда они сели.

— От твоего языка, — так же тихо ответил Эркин. — Заведёшься ведь и вылезешь.

— Точно, — сокрушённо вздохнул Андрей.

Рядом негромко засмеялись. Но уже на небольшое возвышение с раскладным столиком рядом с картиной поднялся тот узколицый поп, поднял руки успокаивающим жестом, и все, привычно подчиняясь белому, замолчали.

Эйб Сторнхилл оглядывал аудиторию. Не признаваясь в этом никому, даже самому себе, он боялся. Да, он взял на себя этот страшный груз, воистину тяжкий крест, он слаб и греховен для такой ноши, но кто-то же должен пробиться к этим душам. Что бы ни говорили о них, они не бездушны…

…- Я ценю твоё усердие, брат, — и вежливый жест холёной пухлой руки. — Но должен сказать сразу. Их души не спят. Нет. Там нечего будить, брат Эйб. Это скоты. Послушные или нет, умные или глупые, добрые или злые, но скоты. Не люди, нет.

— Мне трудно в это поверить брат Джордан.

— Они похожи на людей, брат Эйб. Очень похожи. Но только похожи. Брат Эйб, — Джексонвилльский пастор Джордан Сноу рассматривает его участливо, как больного, — приходилось ли тебе иметь дело с ними раньше? Не видеть издали, а… — ласковая улыбка, — общаться с ними? Разговаривать.

— Да, разумеется.

— Разумеется, брат Эйб. Но я имел в виду не беседы и проповеди, а изо дня в день. Обыденно.

Он понял и покраснел.

— Я всегда считал рабство грехом, брат Джордан, — и с невольным вызовом: — У меня никогда не было рабов.

— Да, мы — дети и рабы Господа. И человек, делая человека своим рабом, нарушает волю Господню. Самозванствует. Но они — не люди, брат Эйб. Ты сам в этом убедишься. Я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе. С помещением, со всем остальным… Я скажу своей пастве, чтобы они отпускали своих… работников к тебе по воскресеньям. И вообще можешь на меня рассчитывать…

…Да, брат Джордан сделал, что мог. Пришло много, очень много. Он даже узнаёт некоторых. И зря говорят, что они все на одно лицо. Достаточно приглядеться — и различить тогда совсем не трудно. Вон эта молоденькая мулатка из кондитерской для цветных. Вон тот немолодой с сединой в волосах негр — дворник, с ним удалось неплохо поговорить, оказался довольно толковым, во всяком случае, понятливым.

Эйб говорил, стараясь подбирать самые простые, понятные слушателям слова и всё время оглядывая аудиторию. Да, его слушали, сидели тихо, не шевелясь, не разговаривая между собой. Ни дерзких взглядов, ни насмешливых, а то и глумливых реплик, с чем ему приходилось сталкиваться, трудясь в кварталах бедноты Колумбии, портовых городах Луизианы и ковбойских посёлках Аризоны. Нет, здесь ничего похожего… но чувство отчуждения, чувство стены между ним и аудиторией не проходило, а даже усиливалось. Они слушали его, но не слышали. Ни один.

Ряд за рядом Эйб Сторнхилл оглядывал свою паству. Ничего страшного. Они пришли и слушают. Остальное — его дело. Грузчики со станции сидят все вместе. Хорошо. А этих он не знает, но, значит, им кто-то сказал, и они пришли. Индеец, дворовой работник. Пришёл всё-таки. Тогда, при разговоре, был очень недоволен, но ведь пришёл. А рядом… Господь всемогущий, этот парень белый! Зачем он пришёл сюда? Да, он говорил со всеми, убеждал всех. И с этим парнем говорил. Тот был тогда пьян или с похмелья. Но его место на Черч-стрит, у брата Джордана, а не здесь…

Эркин слушал, не вдумываясь в слова, как всю жизнь слушал надзирателей. Болтает и пусть себе болтает. Сидишь в тепле, а не лежишь связанным или… Нет, перетерпеть свободно можно. Андрей наконец угомонился. А то в начале ёрзал, всё сказать что-то хотел. Пришлось дать ему локтем по рёбрам, чтоб понял: не на перегоне всё-таки…

…Фредди посоветовал им не связываться и не нарываться, и они пошли к указанному дереву. Белых ни одного, а пастухов собралось много. Некоторые косились на Андрея, но со словами не лезли. Беляк оглядел собравшихся и жестом велел им сесть.

— Дети мои…

Андрей фыркнул, невольно прыснули и остальные, но беляк не смутился и замолол примерно то же, что и у костра. Но то дети господа они все, то его. У Андрея хитро блестели глаза, явно чего-то заготовил, но пока молчит. У него тоже на языке вертелось: «Так я твой сын или бога?» — но он ограничился тем, что камерным шёпотом сообщает об этом ближайшим соседям. Те тихо смеются и передают вопрос дальше. Андрей незаметно показывает ему оттопыренный большой палец. Потом уже к ним пришёл чей-то вопрос: «А что, может, он сам и есть евонный бог?». Беляк словно не замечает их перешёптываний и продолжает долдонить своё:

— Христос любит вас, возлюбите и вы Иисуса всем сердцем…

И звонкий голос Андрея:

— А вот вы говорите, сэр. Что он велел, то мы исполнять должны.

— Да, сын мой. Воля Иисуса, Господа нашего, нерушима.

— А вот ведь в Библии сказано: рабы, повинуйтесь господам вашим, так? — невинно спрашивает Андрей. — Это же он сказал.

Беляк не успевает ответить: таким возмущённым рёвом отзываются остальные.

— И что мы все — рабы господа, — продолжает Андрей.

— Чего-о?! — как со стороны слышит он свой голос. Это его ещё у костра царапнуло, но тогда смолчал, а сейчас не выдержал. — Это что, мы — и его рабы, и отца его, и ещё… господские?!

— Мы не рабы!

— Нам Свободу ещё когда объявили!

— Ты чего несёшь, парень, охренел?!

— Это не я, — защищается Андрей. — Это тот, Иисус сказал.

— И я его ещё любить за это должен?! — он вскочил на ноги. — Мотаем отсюда!!

Беляк умолкает и беспомощно смотрит, как они хватают своих коней и уносятся врассыпную к далёким кострам…

…И этот то же самое. Бог, господь, Иисус Христос… Зачем им всем это? Тогда они вернулись к своему костру, и Фредди хохотал до слёз над рассказом Андрея, а потом сказал:

— Ну, парни, заварили вы кашу. Я и не задумывался над этим никогда.

Беляк тот сразу исчез, и больше о боге никто с ними заговаривал. И вот теперь здесь… Когда же эта нудьга кончится? Душно уже стало.

Эйб Сторхилл заканчивал свою речь. Ничего, главное — начать, а там… там он сделает всё, что в его силах. Главное — они слушают, придёт час — услышат. А теперь сбор. Обычно он не собирал деньги сам и прямо в церкви, этим занимались женщины-помощницы, но здесь таких ещё нет. Ничего, будут. Он сказал о деньгах, повторил, что каждый даст по силам своим, сколько может, и ждал вопросов о том, куда пойдут эти деньги. У него был готов ответ. Но ни одного вопроса не прозвучало. Они молча доставали деньги и передавали их друг другу, а передние подходили и клали монетки в жестяную миску на столе. Он следил за этим и радовался. Никто, ни один не отказался дать деньги, ни один не попытался присвоить или под шумок не дать. Пусть монеты мелки, но и заработки их невысоки. И белый парень дал деньги. И индеец. Эйб сказал о службе в следующее воскресенье и призвал всех встать и помолиться Господу в сердце своём, молча. Зачем их смущать, текста они всё равно не знают. Но это дело наживное.

— Идите, дети мои, и благословение Господа на вас и делах ваших.

И с каким же радостным гомоном повалили они на улицу! Эйб невольно улыбнулся. Дети, ну, настоящие дети. Мулатка из кондитерской и ещё две девушки пошептались и робко подошли к нему.

— Мы… мы здесь уберём, масса?

— Натоптали…

— Вы позволите, сэр?

Эйб радостно вздохнул. Разумеется, он приготовил все необходимые вёдра, тряпки и щётки, но готовился убирать самостоятельно, а тут…

— Спасибо вам.

С улицы донёсся взрыв хохота. Одна из девушек быстро подбежала к дверям и выглянула наружу.

— Ну и чего ржёте?! — звонко крикнула она. — Лучше бы вон со скамьями помогли.

— А чего со скамьями? — откликнулся молодой мужской голос. — Треснула, что ли, под твоей задницей?

— Чтоб язык твой треснул! Составить помоги. Мы пол моем.

Эйб, считавший деньги, поморщился, но промолчал. Разговор, конечно, непотребный для церкви, но и винить этих… детей нельзя. Сделать им сейчас замечание — это напугать и оттолкнуть. К его изумлению, несколько парней — в том числе странный белый и индеец — вернулись, очень быстро и ловко убрали скамьи, прислонив их к стене. Искоса поглядывая на Эйба, парни молча подождали у дверей, пока девушки вымоют пол, и снова расставили скамьи.