Петра Ильича заиграли — значит, кто-то в Кремле перекинулся. Но нет худа без добра: таким

образом широкие массы советских трудящихся почти на регулярной основе приобщались к

шедеврам музыкальной классики.

Имя ушедшего из жизни советского руководителя первыми сообщали западные «радиоголоса».

Мир все уже знал, а у нас по-прежнему продолжал играть симфонический оркестр. Когда

кадровый вопрос наконец был решен, населению официально сообщали, кто умер. В стране

объявлялся национальный траур, партийный чиновник, заявленный в качестве руководителя

похорон, после их завершения пересаживался в кресло покойного.

В советских загранучреждениях по этому поводу организовывали два мероприятия: созывали

граждан на митинг и открывали «книгу соболезнований». Траурный митинг отдельного

повествования не заслуживает, он мало чем отличался от рядового партийного собрания. А вот по

поводу книги стоит сказать несколько слов.

Все начиналось с «Лебединого озера». О тревожном сигнале мне обычно докладывал дежурный

по консульству, у которого на столе двадцать четыре часа работал приемник. «Реваз

Валерианович, — сообщал он по внутренней связи, — Чайковского играть начали!» Это

настораживающее известие я перепроверял самолично: всякое бывает, вдруг просто так завели! И

только убедившись, что одна и та же мелодия звучит по всем советским каналам, звонил в

Тегеран.

«Слава, — спрашивал я шефа протокола посольства, — приспускать?» Речь шла о государственном

флаге на крыше генконсульства, который на треть опускался в случае официального траура. И если

слышал в ответ: «Повремени!» — было ясно, что в посольстве еще не получили на этот счет

указания из Москвы.

Мы со Славой хорошо понимали друг друга, но для невидимого противника смысл беседы должен

был оставаться тайной.

Тем временем музыка по радио продолжала играть, и в консульство звонили взволнованные

руководители исфаганских строительных коллективов:

Реваз Валерианович, уже полдня Чайковского играют!

Слышим.

Какие будут указания?!

Продолжайте работать!

После этого я снова набирал номер посольства: «Слава, приспускать?» И получал все тот же ответ:

«Повремени!»

Но в конце концов тайное становилось явным: диктор ТАСС произносил известное имя и

подробности предстоящих траурных мероприятий. В посольстве и генконсульстве приспускали

государственные флаги. Наш завхоз снимал со стенки очередной портрет, оборачивал его верхний

угол черной лентой и ставил на стол в зале приемов. Перед портретом клали толстую тетрадь, которую обклеивали черной бумагой, — это и была «книга соболезнований». Затем мы

направляли официальную ноту в генерал-губернаторство Исфагана, в ней извещали местные

власти о печальном событии и что в генконсульстве открыта «книга соболезнований» и начинали

ждать, не придет ли кто из иранцев посочувствовать нашему горю.

Отчет о том, кто приходил, когда, какую запись оставил, направлялся в Центр. Считалось, что по

записям в «книге соболезнований» можно сделать вывод об отношении к нам политической

элиты страны. Возможно, такой хитрый способ получения информации где-то в других местах и

мог быть оправдан, но в Иране он представлялся совершенно излишним. Все, что здесь о нас

думали «верхи и низы», без утайки, большими буквами писалось на заборах, и самая приличная

надпись, которую мне довелось прочитать, гласила: «Смерть СССР!»

Тем не менее в течение всех траурных дней с 10.00 до 18.00 мы должны были дежурить в зале

приемов в бессмысленном ожидании посетителей. Ближе к обеду Растерянный не выдерживал:

«Все равно никто ни хера не придет! — озвучивал он наши общие мысли и, вопросительно глядя

на меня, предлагал: — Давай лучше выпьем?»

В Тегеране дела обстояли иначе, «отмечаться» к нам приезжал весь иностранный дипкорпус.

Происходило это следующим образом.

Дипломаты на машинах подъезжали к воротам, пограничники пропускали их внутрь территории.

Машины следовали по дорожкам посольского парка к главному зданию (тому самому, где

проходила Тегеранская конференция) и парковались. Гости поднимались по широким ступеням к

парадному входу. Здесь на просторной площадке их встречал один из наших младших дипломатов

(условно — атташе), он гостеприимно распахивал двери. Иностранцы входили внутрь здания и

попадали в огромный торжественный зал с большими зеркалами, золотой лепниной на стенах, высоченными потолками. В зале находился другой дипломат (третий или второй секретарь), он

делал приглашающий жест по направлению к двустворчатой двери, находящейся в

противоположном конце помещения. Пройдя через эту дверь, гости попадали во второй зал, размером и пышностью превосходивший первый. На этот раз их приветствовал кто-то из старших

дипломатов (как правило, в ранге советника) и... отправлял дальше. И только в третьем зале

гостей встречал сам посол, стоявший рядом с траурным столиком, на котором размещались

портрет в черной рамке и книга.

Первыми приезжали послы стран «соцлагеря». Они с улыбкой здоровались с атташе у входа, тепло

жали руку третьим и вторым секретарям, обнимались с советником. Войдя в траурный зал,

целовались с нашим послом, затем принимали скорбный вид, присаживались за столик, длинно

писали в книге, вставали, склоняли голову перед портретом. На выходе процедура прощания

повторялась в обратном порядке: целовались с послом, обнимались с советником, жали руку

второму-третьему секретарям, улыбались атташе, распахивающему перед ними дверь.

Ближе к полудню подъезжали послы стран третьего мира и не слишком враждебные нам

капиталисты, а за ними уже в самом конце рабочего дня послы стран — членов НАТО.

Эти не замечали атташе у входа, через раз кивали секретарям, не всегда протягивали руку

советнику. Войдя в траурный зал, спокойно здоровались с нашим послом, скорбного вида не

принимали, делали краткую запись и, не задерживаясь перед портретом, направлялись к выходу.

На этом пути процедура расставания повторялась в обратном порядке. С послом прощались без

сантиментов, с советником — за руку через раз, секретарям просто кивали, а атташе опять-таки не

замечали.

Однажды я приехал на пару дней в Тегеран, чтобы, как говорили у нас, «отписаться», т.е. передать

в Центр информацию, которую можно было отправить только шифротелеграммой. В это время в

Москве в очередной раз кто-то умер. В посольстве проходили стандартные траурные

мероприятия. Меня они напрямую не касались, я был из другого учреждения. Но случилось так, что в середине дня я проходил через ближний от входа зал, где гостей встречал мой приятель

Сережа Копейко. «Послушай, старик, — сказал он мне, — выручи! С утра здесь стою, ничего не ел, подмени на полчасика, пока я сгоняю перекусить!»

Помочь другу — святое дело. «Иди, — говорю, — заправляйся».

Я заступил на траурный пост, а Серега отправился кушать. Но не прошло и десяти минут, как мимо

меня в сторону зала, где находился посол, неожиданно побежала вереница людей.

В чем дело, что за суета?!

А ты не слышал?

А что я должен был слышать?!

Как что?! Велаяти сюда едет!!!

Вот-те раз! Сам министр иностранных дел Ирана, доктор Велаяти решил выразить

соболезнование! При нынешних отношениях — это знаковое событие! За ним, безусловно, стоит

какая-то интрига! Скорее всего, иранцам от нас что-то срочно понадобилось.

Через несколько минут из глубины парка к зданию посольства на большой скорости подкатили два

бронированных джипа. Дверцы первого сразу открылись, и из него высыпала охрана: здоровые

молодцы в камуфляже, бронежилетах, с автоматами. Они профессионально оглядели всю

территорию вокруг, в том числе и воздух. Только после этого из второго джипа вышел министр.