С каждой встречей Сергей становился все ближе и нужнее ей. Да и как могло быть иначе: ведь Сергей — ее первая, а если говорить точно, и единственная любовь.

Это и обернулось для нее бедой.

Их встречи длились два года. Сергей Ватагин учился в техникуме. Окончив его, он перешел на другую работу.

Уверенный в своей правоте, ничего так и не поняв в чувстве Анны к нему, он нежданно-негаданно пришел к ней домой (в первый раз пришел, раньше никогда не бывал) и прямо с порога:

— Лучше, Аннушка, все тебе сразу сказать, знаешь ведь меня, я без обмана живу. Надо нам с тобой расстаться. За то, что было у нас, спасибо, а теперь мне свою жизнь устраивать. Техникум кончил, да и годы подходят. И надо мне жену себе ровню найти. А зла на меня не держи, не за что. Разве я тебе что обещал?

Повернулся и ушел. А Анна шевельнуться не могла, Все слова, что сказал Сергей, помнит, а понять не может, распадаются на разрозненные бессмысленные звуки. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы на другой день вновь не пришел Сергей:

— Не могу без тебя!

И только тогда заплакала Анна. От боли, от радости и бог весть еще от чего. И еще от того, что поверила Сергею.

А недели через две-три вспыхнула между ними ссора, и Сергей брякнул:

— Думаешь, я к тебе по собственной воле вернулся? Меня твой благоверный уговорил.

— Не думайте, — сказала Гладышева, — Сергей не соврал.

И Гладышева рассказала адвокату удивительную историю, рассказала о любви Василия, о любви, полной такой всепоглощенности, такого редчайшего, действительно безграничного самоотречения, что просто дух захватывает. Оказывается, Василий все знал! Едва ли не с самого начала встреч Анны и Ватагина. Знал и молчал. Да что там молчал, ни малейшего вида не подавал. Вел себя так, чтобы Анне и в голову не могло прийти, что он хоть что-нибудь подозревает. Знал, что жена его молчания не поймет и не простит. И им придется расстаться. А не уходил он не ради себя, ради Анны. Понимал то, чего не понимала она: нужна она Ватагину только как мужнина жена. А оставит ее муж, и Ватагин тут же ее бросит. Принять к себе Анну, да еще с больным ребенком, нет, на это Ватагин не способен. А из гордости Анна, брошенная Ватагиным, к мужу не вернется. И будет она мучиться с Олюшкой. Вот Василий и молчал. И еще все делал для того, чтобы тайком от жены уберечь ее от любого неосторожного шага, после которого нельзя будет делать вид, что ничего неизвестно про Сергея.

— Но вы еще не все знаете, — я вам скажу, что меня доконало. В тот раз, когда Сергей сказал мне, что нам придется расстаться, он, уходя, на лестнице встретился с Василием. И, придя домой, Василий, увидев меня, понял, что стряслась беда. И, хотите — верьте, хотите — не верьте, знаете, на что он решился? Вы только не думайте, если мне все спускал, что он — не гордый, гордый он, душу свою в чести держит, ни к кому на поклон не пойдет, а тут на что решился? Он пошел к Ватагину. Муж пошел к любовнику! Через все перешагнул, через стыд, через муку свою. Пошел, чтобы Ватагин как-то унял мою боль. Пошел, ничего на свете не видя, кроме меня. А когда Ватагин похвалился: „Меня твой уговорил”, мне сразу, поверьте, сразу, как всполох в ночи, все увиделось. И поняла я, кого на кого променяла. И еще поняла, что последняя я тварь. Вижу, знаю, чувствую, какой человек Василий, жизнь за него, не раздумывая, отдала бы, а любить — не люблю. Значит, сколько жить буду, столько и мучить его буду. Одним тем, что не люблю, мучить его буду. Его ведь не обманешь. Тошно мне от себя. И все думала: хорошо, порешу с собой, а Олюшку на него взвалю? Мало он намучился? И поняла: один выход и мне и Олюшке. А Василий... Помучается он — и заживет по-человечески.

И если молчала у следователя, то опять же из-за мужа: рассказать обо всем, думалось ей, — засмеют Гладышева.

Переубедить ее в этом было не так уж трудно. Но поверят ли ей, если она все в суде откроет? Неизвестно. Во всяком случае одно ясно: необходимо вызвать свидетелем Ватагина, но сделать это адвокат может только с согласия Василия. И, хотя в его согласии можно было не сомневаться, он даст его, если это нужно его жене, адвокат не знал, как начать с ним об этом разговор. Что Василий знает о подлинных мотивах, толкнувших Анну на покушение на убийство и самоубийство? Вправе ли адвокат сказать ему, что ради него, ради мужа, она пошла на это?

Сомнения оказались напрасными. Анна, все же не полностью поверив Сергею, спросила мужа, неужели он ходил к Ватагину, и такое стало лицо у Гладышева, что она, все поняв и не дав ему ответить, закричала: „Молчи! Ничего не говори! Молчи!”

И Гладышев, непрестанно думая о том, что толкнуло жену на преступление, докопался до правды.

Теперь разговор с Гладышевым мог пойти впрямую.

Негодуя на Ватагина, адвокат, очевидно, не замечая этого, чем-то дал почувствовать Василию, как поражает сила его чувства.

— Вот вы говорите о моей любви, — сказал Гладышев, — а ведь все несчастье оттого и произошло, что любви-то не было. Такой, какая имеет право называться любовью.

Гладышев говорил безо всякой аффектации, да она ему и не свойственна, говорил он то, что выстрадал. И, по мере того, как говорил, убеждал, если не полностью, то в главном. Нет, он, конечно, любил. И любовь его была удивительная. И все же в чем-то он был прав, спрашивая: „Разве так ведут себя, когда любят?”

— Если любишь, — говорил Гладышев,— то за любимую борешься. Видя, что любимой грозит беда, разве можно стоять в стороне и не прийти ей на помощь? Аня не разглядела, что Ватагин — дрянцо, его наперстком можно вычерпать, но я-то ведь видел. Видел! И не стал за Аню бороться. А если всю правду говорить, то, хотел там или не хотел, помогал ей глубже завязнуть. Хотел избавить Аню от боли, которая вскоре бы, вероятнее всего, и забылась, а обрек ее на муку, от которой нет спасенья. И ведь не только в этом моя вина. Если любишь, то нельзя, ради чет го бы то ни было, нельзя притворяться, нельзя не быть самим собой. А я? Будь я с Аней самим собой, оставь я ее, как только в ее жизнь вошел Ватагин, у нее сразу бы все оборвалось, и она бы не прикипела сердцем к своему Ватагину, и не было бы несчастья. Тяжко было бы Ане, но достойно бы жила. Какое я имел право думать, что ей лучше жить в обмане, в слепоте, в грязи? Если любишь, то разве смеешь так думать о любимой? Семь лет жил рядом, каждый взгляд ее ловил, пылинке не позволял садиться, а главного в ней не разглядел.

И тут Гладышев сказал такое, что сначала не только поразило, но и показалось едва ли не нарочитым, какой-то игрой в самообвинение, и только потом открылась подлинность того, как и что им было выношено в муке:

— А ведь беда пришла с первых месяцев нашей женитьбы, оттого пришла, что не было у меня внимания к Ане.

— Как вы можете так говорить?

— Не было внимания! В том-то все и дело, что не было! — твердо, как нечто окончательно решенное сказал Гладышев.

Само собой разумеется, что Гладышев перед разговором с адвокатом в „Толковый словарь живого великорусского языка” В. И. Даля не заглядывал. Гладышев сам додумался или, если быть точным, дострадался до того удивительного по тонкости толкования, данного В. И. Далем: быть внимательным означает не только „сторожко слушать” (многого стоит это „сторожко”), но и „устремлять на это мысли и волю свою”. В этом и вся суть. Был Василий и ласков, и заботлив, и нежен. Все это так. А слушал ли он „сторожко”, пытался ли „устремить мысли и волю свою”, чтобы понять, отчего тускнеет Анна в семейной жизни, отчего вспыхивает в ней недовольство? Делая так, как ему всего легче по свойству его характера, задумался ли над тем, как это воспринимается Анной? Отдаваясь своим чувствам, вглядывался ли он в сущность той, кто был ближе всего ему на свете? Нет, быть ласковым и нежным вовсе не значит быть внимательным. Проглядишь изменения, которые постепенно, почти незаметно происходят в том, кто рядом с тобой, и рушится семья. И происходит несчастье.

Так винил себя Василий Гладышев. Винила себя и только себя и Анна. Оба они были так искренни, что невозможно было хоть на йоту усомниться в их правдивости. То, что они раскрыли, в очень большой мере меняло схему обвинения, предъявленного подсудимой, и... нисколько не облегчало задачи, стоящей перед защитой. Схема обвинения была проста, легко доступна и весьма смахивала на правду. И в этом была трудность борьбы с ней. Ведь спор должен был пойти не о фактах, а о мотивах преступления. Казалось бы, кому лучше и полнее знать о мотивах, чем самой преступнице? А Анна Гладышева сама признала, что хотела избавиться от ребенка, который был ей в тягость: с мужем разладились отношения, хотела развестись с ним, и тогда вся тяжесть воспитания ребенка пришлась бы на нее одну. А что касается того, что, идя на преступление, не испугалась неминуемой ответственности за него, то в уголовной практике такое пренебрежение к тому, что последует за преступлением, встречается нередко.