С чего началась беда

Уже заканчивался прием в юридической консультации, когда в кабинет к адвокату вошел высокий худощавый мужчина. Нерешительно помялся у двери и потом, словно преодолев барьер, прошел к столу, сел. Но заговорил он не сразу. Адвокат не прерывал затянувшегося молчания, зная, как не всегда легко рассказывать о своей беде. Наконец посетитель тихо, рассекая фразу паузами, сказал:

— Не согласились бы вы взять на себя защиту моей жены? Следствие уже закончено. Ее обвиняют в покушении на убийство.

— Кого?

— Нашей Олюшки... дочки. Анна признала себя виновной.

Так началось знакомство адвоката с Василием Гладышевым и уголовным делом Анны Гладышевой.

Девятнадцатилетней девушкой пришла Анна на первую в своей жизни работу в тот цех, где работал мастером двадцативосьмилетний Василий Гладышев.

Едва ли можно встретить двух людей, которые, казалось бы, так мало подходили друг другу, как Василий и Анна, — а они меньше чем через год после первой встречи стали мужем и женой. Вот уже кто вправе был сказать о себе: „были чужды наши дали, были разны наши сны”. Впрочем, насчет далей — это не совсем верно. Анна была так полна настоящим, полна до самого края, что ни в какие „дали” не заглядывала. В ее девятнадцать лет все, что ни встречалось, было по нраву, по вкусу, по душе. А больше всего — она сама себе. И это нисколько не было самодовольством, которое всегда и туповата, и неприятно. Анна жила в том счастливом душевном состоянии, когда ощущение собственной привлекательности, молодости и здоровья делает жизнь радостью и все к тебе ласковы и приветливы. Относилась Анна к людям доверчиво и просто, а вглядываться в них не умела и не хотела.

А Василий Гладышев был из тех, в кого нужно вглядеться — только тогда увидишь и ум, и волю, и способность сильно и глубоко чувствовать. Если что и было полностью чуждо молодому мастеру, так это стремление произвести впечатление, сделать из своих достоинств витрину, казаться добрым и порядочным вместо того, чтобы быть им. Ничего в нем не было напоказ. Тихого, спокойного, нисколько не броского, его бы и не приметила Анна, если бы к молодому мастеру так хорошо и уважительно не относились на заводе; если бы не то, что Женя Стахова, самая красивая девушка в цехе, так смущалась, когда к ней обращался молодой мастер. Сам он был со всеми ровен и спокоен, но когда ему приходилось делать Анне даже вполне заслуженное замечание, его слова звучали так, будто он в своей вине каялся или прощения просил. Прошло немного времени, и Анна полностью уверилась, что у молодого мастера только и света, что в ней одной. И, не раздумывая, так же легко и беззаботно, как жила, пошла за него замуж. Вышла замуж и была довольна. И замужем, оказывается, быть неплохо. Даже радовалась, что в доме — она самая главная, все по ее слову делается, любовь Василия и тешила ее, и чем-то льстила.

Так прошло несколько месяцев. И Анна не очень ясно, но почувствовала, что ей чего-то не хватает, стала она чем-то тяготиться. Непрестанная мягкость и ласковость Василия временами раздражали ее, казались ей доказательством его слабохарактерности. Бывало, без всякой причины начинает корить мужа, искать ссоры. Только ничего у нее не получалось, ссориться-то ведь можно вдвоем, а Василий только улыбнется в ответ и все! Анну даже зло брало: чего это он ей все спускает.

— Поверите, — рассказывала она адвокату намного позже, когда преступление уже было совершено, — у меня бы на душе посветлело, дай он мне почувствовать свою мужнину власть.

Видя, что адвокат не совсем ее понимает, удивилась:

— Думаете, велика радость женщине верховодить в доме? Мне все хотелось над собой мужнину руку чувствовать, хотелось мужа выше себя ставить. Гордиться им хотела. Да разве это с Василием возможно? Какой бы он там ни был на заводе, в доме он — простокваша. Так я тогда чувствовала.

Анна старалась гнать от себя худые мысли, не хотела мужа обижать, ведь он перед ней не виноват. Так она тогда считала. А прошло еще года три, и стала она винить мужа. И еще как!

Когда к концу первого года замужества родилась Олюшка, молодая мать вновь почувствовала себя счастливой. Даже недовольства Василием не было. Но прошел еще год, второй, пошел третий, и врачи признали: Олюшка отстает в развитии. И, возможно, отсталой и останется. Анна, высокая, молодая, крепкая, каждая кровинка в ней пляшет, решила в один миг, как все решала, без раздумья, бесповоротно: это Василий, тихоня бескостный, во всем виноват, это он, ущербный, свою ущербность Олюшке передал. И сразу же, всем сердцем поверив в это, возненавидела мужа.

Ничего таить в себе Анна не умела. Она все мужу и выложила. Возмутился Василий? Нет. Стал переубеждать? Нет, не стал. Считал, что сейчас это бесполезно. Верил, пройдет какое-то время, и она поймет, что не права. Но время не помогло. Олюшка росла, неполноценность ее становилась все очевиднее. А Анна, все сильнее любя Олюшку, только укреплялась в своей ненависти к „виновнику зла”.

Так как же случилось, что любящая мать покушалась на жизнь своего ребенка?

На шестом году жизни Олюшки Анна Гладышева, 26-летняя женщина, вменяемая, отравила ее, отравила и себя. Ребенок и мать были отвезены в больницу. Анну Гладышеву выходили врачи. С трудом, но сохранили ей жизнь; спасли и ребенка, но он остался инвалидом. Анну Гладышеву предали суду. По просьбе мужа адвокат принял на себя ее защиту.

Гладышев ему сказал: от следователя он знает, что Анна ничего не объясняет, только согласилась с тем, что хотела убить Олюшку потому, что умственно отсталая дочь была ей в тягость. А почему задумала покончить с собой, Анна ни слова не говорит.

— А вы не догадываетесь? — спросил адвокат и тут же почувствовал, что вторгся в запретное.

— Я думаю, что вам Аня все расскажет, — ответил Гладышев.

Придя в тюрьму к Гладышевой, адвокат сказал, что будет защищать ее по просьбе мужа.

— Заботится? — спросила она, и не разобрать, не то удивилась, не то огорчилась. Помолчав немного, сказала:

— А зачем меня защищать?

Сказала и смутилась. Мать, едва ли не детоубийца, смутилась от мысли, что отказ от защиты может как-то обидеть незнакомого ей человека.

И правда, зачем ей защита? От чего адвокат сможет защитить ее? От нее самой? От боли за изувеченного ребенка? Защищать ее во имя нравственных начал, заложенных в нашем процессе? Что они ей сейчас, эти нравственные начала? Защищать ее от излишней суровости приговора? Никакое наказание не покажется ей суровым, никакое обвинение — несправедливым.

Но это сейчас так. А потянутся месяц за месяцем в заключении, время приглушит остроту самоосуждения, не уничтожит, конечно, но приглушит, как тогда она воспримет приговор? И разве в том беспощадном и суровом суде, который она вершит над собой, ей не нужна помощь? Ее нужно защищать. Но как ее убедить в этом?

И тут адвокату становится ясной та мысль, которая все время, пока он читал дело, всплывала и ускользала, не принимая отчетливой формы, и он сказал:

— Защищать вас нужно ради вашего мужа.

Гладышева удивилась.

— Чтобы снять с него подозрения, — стал адвокат ей пояснять свою мысль. — Вы признали, что собирались убить Олюшку потому, что хотели от нее избавиться. Но это ведь неправда! Если вы решили умереть вместе с ней, то кого вы хотели избавить от тягот воспитания больного ребенка? Не себя же! Кого, кроме вашего мужа? Выходит, для него это сделали. Хотя нигде мужа не называете, а все же молча, но на него показываете.

— И вы ему это сказали? — в страшном испуге спросила Гладышева.

— Нет, мне самому это только сейчас стало ясно.

— Ни при чем он здесь, совсем ни при чем! — стала она уверять адвоката.

— Верю. Но...

— Не могу! Не могу рассказать, — сказала она с таким отчаянием, что стало ясно — нельзя настаивать, как бы это ни было важно для дела.

Адвокат молчал. И неожиданно с той же решительностью и искренностью, с какой она отказывалась что-либо открыть, Гладышева вдруг сказала:

— Хорошо, я вам все скажу.

И она действительно рассказала то, о чем умолчала на следствии.

Года два назад в том цехе, где работала Анна — а она переменила цех, чтобы не быть под началом у своего мужа, — появился новый наладчик, Сергей Ватагин. Веселый, душа нараспашку, дерзкий, себе цену знает. Над таким никто верх не возьмет. Посмотришь на него — и стыдно станет горевать. И кто его знает, отчего, может быть, оттого, что хмуро и тяжко жилось последние годы Анне, что стосковалась по легкости и веселью, которых раньше так много было в ее жизни и так мало осталось теперь, но потянулась она очертя голову к Сергею Ватагину и сама себе дивилась: прибежит к Сергею — и нет в ней ни стыда, ни раскаяния, только радость. Иногда мелькнет мысль: а что если муж узнает? Но отмахивалась от нее. Да и по всему видно, что он ни о чем не догадывался. Рохля и есть рохля.