Мать и отец Фридолина — пожилые люди чистых и строгих нравов. У них четкие представления о том, какими должны быть отношения между мужчиной и женщиной, чтобы их можно было считать достойными. Старики Фридолины вызывали уважение, пожалуй, и у Елены. Она считала их взгляды старомодными, но их не переделаешь. С этим приходится считаться.

Поздней весной Фридолины выехали за город, на дачу. Елена приезжала к ним и раз, и другой, и третий. Приезжала на правах той, кто скоро войдет в семью. Ее с каждым приездом все душевнее привечали, видя, как это радует Александра. А он счастлив: Елена вновь всем своим поведением убеждает — они соединили свои жизни.

И снова не понимаешь Елену. Она достаточно смекалиста, чтобы разобраться в том, почему старики так радуются. Зачем же она ездит к ним, укрепляя веру Александра, веру, которая — она это твердо знает — будет ею порушена?

Елена знает, что Александр не искушен в любовных приключениях, она не раз, не то коря, не то удивляясь, посмеивалась над его наивностью и все же непрестанно обращалась к нему с просьбами, которые он мог расценить единственным образом: с такими просьбами обращаются только к родному, кровно близкому человеку. Просто, как нечто само собой разумеющееся, она стала перекладывать на него свои институтские задания и не только перекладывать, но и устанавливать жесткие сроки. Ты взялся беречь меня — береги. И он, счастливый этим, берег.

И каким удивительным доказательством полной душевной близости показался Александру упрек, брошенный Еленой:

— Зачем ты купил синюю шерсть, когда мне хотелось фиолетовое платье?

Елену спросили в суде:

— Ваша мать показала, что ей жаль Фридолина, он так много перестрадал. Как вы считаете, по чьей вине это произошло?

Елена ответила сразу, нисколько не раздумывая, очевидно, для нее этот вопрос был решен:

— А он и не страдал. Просто привык и не хотел отвыкнуть.

Вот оно что оказывается. „Привык и не хотел отвыкнуть”. Действительно просто. А Елена в этом и убеждена. Теперь-то и начинаешь понимать все то, что раньше было непонятным в ее поведении: чего ей было опасаться вызвать в Александре любовь, если любви не существует? Не способная любить и потому не верящая в любовь, Елена нравственно глуха к страданиям, которые она причинила.

Если бы Елена была способна любить, она не могла бы не почувствовать, как это жестоко вызывать и укоренять чувство, которое останется безответным. Если невольно, ничего для этого не делая, даже противодействуя, вызовешь любовь, на которую нечем ответить, то и тогда она приносит горе и для того, кого полюбили. Сострадание может причинить боль не менее острую, чем страдание.

Но если даже и не так сильно развито нравственное чувство, человек не может не осознать свою ответственность за того и перед тем, в ком вызывает и стремится вызвать любовь. „Мы ответственны за тех, кого приручили” — это тот нравственный императив, нарушить который не может человек, не заглушив в себе человеческое. Но все это чуждо Елене. Ни в какой мере она не чувствует своей ответственности. Елена в суде сказала: „Я его не обманывала”. Она не Договорила, но смысл недосказанного был ясен: не можете же вы от меня потребовать, чтобы я из жалости лгала ему; мне стало с ним скучно, так я ему и сказала.

Нет, не так обстояло дело: дескать, сейчас поняла, раньше ошибалась в своих чувствах и очутилась перед горькой необходимостью открыть ему правду. Будь так, Елену не в чем было бы и упрекать. Но в том-то и суть, что Елена в своем отношении к Александру нисколько и никогда не ошибалась. Она верила, что и у Александра чувства нисколько не глубже, и искренне недоумевала: чего же тут разводить разговоры о страданиях?

Так скрестились пути двух людей не то что несхожих, а Стоящих на разных ступенях, — это совершенно точное определение, — на разных ступенях эволюции человеческих чувств и отношений.

И если Елена не видела любви Фридолина, даже когда она была всепоглощающим чувством, то Александр, тоже по самой своей природе, не мог не видеть любви там, где не было ничего, кроме развлечения. И он верил, что „такое чувство никогда не может кончиться”. Да и Елена, ведая или не ведая, оставляла ему надежду, что ее решимость порвать — случайна, нестойка, порождена настроением; ведь если бы она действительно хотела все оборвать, утешал себя Александр, разве она могла бы поручать ему, совсем как прежде, делать за нее институтские задания, торопить его, если он почему-либо задерживал их выполнение, разве могла бы принимать от него подарки, которые сама же выбирала? Что-то случайное, наносное, верилось Александру, мешает Елене стать прежней. Ей нужно помочь. Но как?

Александр знал, что Елена жалостлива. Если он сумеет вызвать в ней сострадание, потребность утешить его, Елена станет прежней, к ней вернется то чувство, которое не. могло исчезнуть. И Александр не побрезговал прибегнуть ко лжи, не постыдился попытки жалостью к себе сохранить любовь. Он выдумал, что у него в семье произошло несчастье и он сломлен горем. Из сострадания к нему Елена какое-то время была нежна и заботлива. И он поверил, что все вернулось.

У меня не хватает духу сказать об Александре все те суровые слова, которые следовало бы произнести. Он так много горя перенес, так искренне и глубоко себя осуждает, у него сломалась жизнь, столь хорошо и достойно начавшаяся. Он осужден, отбывает наказание, им заслуженное. И он понял, что любовь, которая так порабощает, что вытесняет все остальные чувства, перестает быть высокой и прекрасной, она вырождается в болезнь духа, в „бремя страстей человеческих”.

Прошло некоторое время, и Елена хотя она и не узнала правды, но увидела, что Александр больше не горюет, жалеть его нечего, стала вновь с ним холодна. Она стала грубой и резкой: Александр бывал подчас помехой встречам с „новым парнем”.

Немало вытерпел Александр и горького и унизительного за последние два-три месяца своих встреч с Еленой. И вместе с тем Елена временами, пусть неосторожно, но пробуждала в Александре надежду, что ее чувство к нему (а он все же сохранил веру в него) все еще живо.

Не хочу подробно говорить ни об обидах, ни о боли, ими вызываемой, чтобы не создалось превратного представления, будто обидой и болью пытаюсь хотя бы в самой малой степени оправдать то, чего нельзя никак оправдать. Да и сам Александр не может себе простить того, что, как бы ни были велики его муки, он пошел на преступление, подняв нож на Елену. К счастью, ранения не только не были опасными для жизни, они не нанесли ущерба и здоровью.

Да, встреча Елены и Александра кончилась для него бедой. А для Елены? Она сама сказала: „У меня ничего не осталось, кроме раздражения”. Суд ей ни на что глаза не открыл. Она ушла с сознанием, что ей упрекнуть себя не в чем. Ушла такой же, какой была до встречи с Александром.