Самоамнистия

Юридическая консультация. Сюда часто приходят люди со своими заботами, печалями, а то и обидами. Чаще подлинными, а бывает, и надуманными. Обида и привела Шебалдина в консультацию. Шебалдин рассказывал, а я слушал и думал: как хорошо жалуется человек! Тут нет и тени иронии, Шебалдин действительно по-хорошему жаловался: не хулил обидчика, не брал под сомнение чистоту его намерений и объяснял его поступки тем, что тот в плену ложных представлений и не замечает, что он их пленник.

Шебалдин наделен удивительной контактностью. Я никогда его раньше не видел, ничего о нем не знал, но это нисколько не мешало ему говорить со мной так свободно и непринужденно, с таким дружественным расположением, точно мы с ним стародавние приятели. Тон беседы был такой, точно он развлекал меня, рассказывая историю, которая интересна сама по себе, а не только тем, что задевает его самого.

Алексей Григорьевич говорил с той доверительностью, какая лучше всего свидетельствует о том, до чего высоко он ценит своего собеседника; такому ничего не нужно растолковывать, он все поймет с полуслова. Это выходило у Алексея Григорьевича вполне естественно. Только позже — недаром это называется „размышлениями на лестнице” — догадаешься, что при его манере рассказывать можно, не подавая вида, не договорить того, что не хочешь сказать.

Алексей Григорьевич работает на заводе с того времени, как окончил институт. И теперь, через четыре года, свой „возок” старшего инженера-технолога тащит исправно. Обычно заводскую многотиражку он всякий раз раскрывал без особых эмоций, не ожидая сюрпризов: оды ему не воспоют, не за что, но и „стегать” не станут, тоже не за что. Но, оказывается, он заблуждался.

В газете появилось „Открытое письмо А. Г. Шебалдину”. Автор за псевдонимом не скрывался, но чувствовалось, что ему нелегко было решиться написать против Шебалдина: как-никак вместе в институте учились, вместе на завод поступили, дружбой связаны. Но что автору делать? Он должен, обязан, не имеет права не вытащить Шебалдина на суд общественности. Так велит совесть. Тут уж ничего не поделаешь.

И, слегка подтрунивая, но вместе с тем оправдывая своего обидчика, Шебалдин сказал:

— Очевидно, время от времени ему просто необходимо дать знать своим ближним: „Не могу молчать” или „Я обвиняю”.

Шебалдин улыбнулся глазами, улыбка была незлая, и он продолжал рассказ.

Но если в газете появилось „Открытое письмо”, то это нельзя рассматривать иначе как приглашение к ответу. На личные выпады, вероятнее всего, он, Алексей Григорьевич, и не стал бы отвечать. Но в „Письме” предъявлялись не только к нему, но и к любому человеку такие высокие требования, что они, если не жить в мире абстракций, превращаются в жестокость. Не сказать об этом Шебалдин считал себя не вправе. Но когда принес в редакцию свой ответ на „Письмо”, его отказались напечатать. Алексей Григорьевич знает, что суд может обязать редакцию напечатать опровержение.

— Если оно обоснованно, — сказал я.

— Конечно, — немедленно согласился Шебалдин. — Для обращения в суд мне и нужна ваша помощь.

— Газета у вас с собой?

— Но, может быть, вы сначала прочтете мой ответ? Вероятно, так вам будет удобнее, — предложил Шебалдин.

— Все же начнем с газеты.

Я прочел „Письмо”. Нет, не может быть, что в нем была правда. Допустить такое даже на мгновение значило тяжко оскорбить Алексея Григорьевича. Но он ни разу не сказал, что в газете извращены факты. Он спорил только с выводами, с оценками. И я попытался найти нейтральную формулу:

— Мне нужно знать, какие факты в „Письме” не соответствуют действительности.

— Иначе говоря, перевраны? Нет. Факты изложены верно. Но разве в этом суть? Важно объяснение. Если позволите, я хотел бы рассказать, как .все произошло.

— Пожалуйста.

И Шебалдин приступил к объяснению фактов.

Он начал с того, как познакомился с Ксенией. Произошло это месяцев шесть-семь назад. Влюбился он мгновенно, хотя ему это не свойственно. Молода, но не девочка, 23 года, хороша собой, умна, насмешлива, с язычком острым и „бесенятами” в глазах. Но была одна в Ксении особенность, которая и злила его, и умиляла: ей бы видеть людей насквозь, а она не видит. Все потому, что безудержная выдумщица. Очевидно, профессия сказалась, Ксения — переводчица. Необыкновенно быстро и убедительно она умеет выдумывать о людях хорошее. Конечно, о тех, кто ей хоть чем-нибудь понравился. Она и его, Шебалдина, выдумала, да еще как! А вот разубедить ее у него духу не хватило, он ведь к тому времени полюбил ее.

„Полюбил” — и это после того, что я узнал из „Письма”! „Полюбил” звучало кощунственно, Шебалдин догадался о моих мыслях. Не меняясь ни в лице, ни в тоне, он продолжал свой рассказ.

Он бы хотел, чтобы я правильно его понял. Он не только не выносит громких слов, но и тех, кто ко всему их приплетает. Будь его воля, он бы сажал в тюрьму любителей громких слов, как фальсификаторов. Да, он полюбил. Только не нужно придавать любви роковое значение. Когда Ксения согласилась стать его женой, Шебалдин был счастлив. Разве это не доказательство любви?

Они отправились в свое первое путешествие. Недалеко от Старой Руссы их „Москвич” столкнулся с рефрижератором. От „Москвича” мало что осталось, да и черт с ним. Он, Шебалдин, отделался пустяками. А у Ксении — тяжкое повреждение позвоночника, вызвавшее паралич обеих ног. И это необратимо.

Произошло несчастье, и он ничего не чувствовал, кроме мучительного, совершенно непереносимого страха за Ксению. А когда врачи сказали „будет жить”, он заплакал. От счастья. Сможет ли Ксения ходить — какое это имело значение по сравнению с самым главным, самым нужным для него: будет жить! Будет жить! И жизнь у него с Ксенией пойдет по-прежнему. Шебалдин просит верить, что говорит он совершенно искренне. За все это время ни разу, ни на секунду он не почувствовал радости, что остался невредимым.

— И вас это удивляет? — не сдержался я.

— Нет, конечно нет, — спохватился Шебалдин, — он только хотел сказать, что непрестанно думал только о Ксении, она оставалась самым близким ему человеком. Катастрофа ничего не изменила в его отношении к жене. Ему не в чем себя упрекнуть. Когда он привез ее домой, она уже знала, что паралич неизлечим. Но это не сломило Ксению. Нет, в самом деле, твердость духа и сила воли у Ксении необычайны. При этом она не унижалась до напускного веселья, как и до бесполезных жалоб.

— Замечали ли вы, какое у нее лицо, когда она думает, что вы ее не видите? — спросил я Шебалдина.

Он ответил с готовностью, причину которой я не сразу понял:

— Не один раз. Лицо человека, который ждет, что его сейчас ударят. Да, такое у нее было лицо. Ни Ксения, ни я не заговаривали о будущем. Заговорить — только растравить боль. Оба мы делали вид, что ничего в наших отношениях измениться не может. Но молчание было обманом. И я, и Ксения обманывали и себя, и друг друга.

— Допускаю, что она могла обманываться. Но в чем же она вас обманывала?

Шебалдин стал уверять, что он был неверно понят. Он Ксению ни в чем не упрекает. Но если Ксения ждала удара, то это означало только одно: она не уверена, выдержит ли он. Готов ли он остаться с искалеченной? Он просто не имел права не потребовать от себя ответа: выдержит ли он? Ответа честного, прямого, без игры в рыцаря. Не умеет он обольщаться на свой счет. И он ответил себе: нет, не выдержит.

— Судя по „Письму”, вы не только себе, но и вашей жене сказали об этом. Сказали, когда не прошло и двух месяцев после несчастья. Это верно?

— Очевидно, вы считаете, что я поторопился? — спросил Шебалдин.

Что же, Шебалдин хочет ответа, он его получит:

— Можно я вместо ответа процитирую отрывок из „Открытого письма” к вам, вот этот: „Вы, Алексей Григорьевич, не могли не понимать, что первое время после катастрофы — самое трудное, самое мучительное. Откуда вашей жене взять силы и желание жить, если не верить в вашу любовь? Она любима любимым — этим только и жила. В вашей любви — единственная ее опора в жизни. Другой сейчас у нее нет. А вы, зная это...”

— Я хорошо помню „Письмо”, ~ сказал Шебалдин.

Он не то чтобы прервал меня, он как бы избавлял меня от напрасного труда напоминать ему о том, что он помнит. И мягко, с чуть мелькающей в глазах улыбкой, смягчающей неприятную необходимость указывать собеседнику на недостаток сообразительности, Шебалдин стал мне пояснять: