Саша на всех допросах и словом не обмолвился об обидах, нанесенных его матери и ему, раздельно о них не скажешь, а он знал, что маме при ее обостренном самолюбии нестерпимо, когда посторонние люди ее жалеют, знал, что публичное обсуждение в суде обид, нанесенных бывшим мужем, будет для мамы мукой, потому и не сказал о них. Неожиданно для себя самого он рассказал защитнику об „орехе”, но тут же предупредил, что в суде об этом промолчит. И сдержал свое слово.

Когда Саша давал объяснения в суде, ему настойчиво предлагали вместо общих фраз, вроде „растоптали жизнь”, „неискупимо виноваты перед мамой”, привести факты. Саша молчал в ответ.

Невольно, нисколько не желая этого, Татьяна Михайловна, давая показания в суде, ухудшила и без того тяжелое положение Саши. Стараясь облегчить его участь, она, кое-что угадывая в Сашином душевном состоянии, объясняла его очень бережно, боясь причинить боль, она была полна такой искренней снисходительности, что при сопоставлении ее нравственного облика и отношения к Саше со злобностью телеграмму, она, эта злобность, выглядела необъяснимой и вызывала все более резкое осуждение. Надо вот еще что принять во внимание: Саша полностью верил в вымысел матери, видел в душевной мягкости, которую в суде проявляли к нему отец и Татьяна Михайловна, только лицемерие и приходил в бешенство. Поэтому председательствующий и спросил Сашу:

— Допустим, вы никакой телеграммы не отправляли, сегодня вы бы ее отправили?

Председательствующий не расслышал ответа, а, возможно, услыхав, не поверил себе и потому сказал:

— Повторите ваш ответ, я не расслышал.

Саша отчетливо ответил:

— Да, отправил бы!

Он понимал, какие беды принесет ему его ответ. Но для Саши сейчас было важнее другое: пусть знает Алексей Алексеевич, что ничего ему Саша не простил, не дал себя обмануть ханжеской мягкостью. Пусть знает!

Надвинувшуюся беду увидела и Евгения Сергеевна. Она пришла в суд, так и не решив, откроет ли она правду, правду, которая оттолкнет от нее сына. Но ответ Саши все изменил. Теперь она знала: промолчит — разразится беда, скажет правду — судьба Саши изменится к лучшему. Евгения Сергеевна больше не колебалась.

Могут сказать: чему тут дивиться, разве можно было другого ожидать от матери? Да, это верно, и все же было бы несправедливо недооценивать то, на что решилась Евгения Сергеевна, ради Саши она теряла Сашу, для нее это было актом самопожертвования. И совершила она его достойно. Она ничего не преуменьшала, ничего не приукрашивала и ничего не смягчала. Трудная это была исповедь, но точная и внешне бесстрастная. Тем сильнее она волновала. И пока Евгения Сергеевна давала показания, она ни разу не взглянула на Сашу. Поэтому у нее и хватило сил досказать до конца.

Ни прокурор, ни адвокат не задали Евгении Сергеевне ни одного вопроса, ее показания были исчерпывающими.

После того как прокурор и адвокат обменялись речами, председательствующий предоставил Саше последнее слово.

Саша встал. Ошеломленный, потерявший себя, он молчал. А потом сказал:

— Я столько сегодня узнал и не могу еще ни в чем разобраться; можно, я завтра скажу?

Суд согласился.

А назавтра Саша сказал свое последнее слово, и было оно обращено не к судьям:

— Папа! — и запнулся, словно удивляясь, что так вымолвилось. — Татьяна Михайловна! Я знаю, что не имею права на прощение, но если можете, простите! — и умолк, замученный раскаянием.

— Ни слова обо мне, ни в осуждение, ни в утешение, — сжалась Евгения Сергеевна.

— Все сказали? — спросил председательствующий.

— Все.

Сашу осудили условно. Осенью он вернется в школу. Но вернется ли душевный мир, вернется ли вера в человека? Их три года подтачивали. Вернутся ли?