Прямо сейчас, до завтрака, он найдет повод и с горьким сладострастием унижения откроет Адине Бугуш жалкую правду. Он исповедуется ей в присутствии друга. Без мрачной патетики и двусмысленности, которых требует гордыня самолюбия и какими отличаются признания героев Достоевского или «Воскресения» Толстого. Скажет, что это была шутка, пусть не слишком изящная, но вместе с тем и урок, преподанный ей для того, чтобы излечить от суеверного преклонения перед знаменитостями; хотя фотографии этих людей и помещают в газетах, — их повседневная жизнь столь же обыденна, как и у прочих смертных. И в заключение спросит, насколько возросла бы его чисто человеческая ценность, будь он и впрямь на «ты» с Теофилом Стериу, Юрашку и Стаматяном. И что изменилось, чем он стал хуже оттого, что безымянным пассажиром скромно сидел в уголке и только слушал разговор знаменитой троицы? Он попросит Санду Бугуша высказать свое мнение, разобраться в его деле и вынести ему приговор. И друг немедленно оправдает его, сочтя урок остроумным и вполне заслуженным.

Возможно, позднее Санду даже отведет его в сторонку — выразить свою признательность.

И не станет скрывать удивления, как это его гость по нескольким словам, оброненным по дороге со станции, настолько глубоко понял его семейную драму и так быстро пришел на помощь, проведя хирургическую операцию — радикальное средство излечить от пустой ностальгии существо, которое чахнет и оплакивает свою жизнь вместо того, чтобы просто жить.

Тем самым он снова расчистит себе дорогу. Сбросит с души тяжкий груз, вырвет прочь худую траву и с чистым сердцем начнет здесь другую жизнь; так, бывало, после освящения вновь забьет для усталых путников заброшенный источник.

А потом, когда в семействе Санду Бугуша установится полное взаимопонимание, когда исцеленная Адина примирится с судьбою и с жизнью, а сам он обретет в этом гостеприимном городке видное и устойчивое положение, — они с умилением будут вспоминать этот решающий для всех троих эпизод.

И он увидел, как сидят они все трое за столом под ореховым деревом.

Летний полдень, и небо так же подернуто облачной пеленой, редкой, как льняное полотно. Перед глазами все тот же холм Кэлимана, заслоняющий от них широкий мир. Только сами они стали немного старше, спокойнее и умиротворенней, исполненные того бесконечного смирения, которое приходит с годами и опытом.

Он положит сигарету на край пепельницы, окинет взором склоны Кэлимана. Посмотрев на Адину Бугуш, снова взглянет на вершину холма, шумящую молодыми дубками и платанами, и переведет взгляд на мужа Адины. Супруги без слов поймут, что он хочет сказать. И молча улыбнутся, выражая благодарность взглядом, как и полагается давним друзьям, привыкшим читать в мыслях друг друга.

Роли их переменятся. Вместо безвестного Тудора Стоенеску-Стояна, человека без роду и племени, что примчался по первому слову старого друга, как на зов прохожего бежит, виляя хвостом, бездомный щенок, — в плетеном кресле будет сидеть, покровительственно поглядывая на обоих супругов, добрый гений дома, ниспосланный провидением, дабы рассеялись недоразумения и, — как это бывало в истории народов, над которыми слишком долго тяготело проклятие внутренних раздоров, — вновь наступили времена мира и гармонии. «Подумать только, как глупо я себя вела!» — воскликнет задумчиво Адина Бугуш.

Он промолчит и, снова взяв сигарету из пепельницы и затянувшись, отгонит рукою дым, словно отклоняя эту тему с понятной скромностью человека, не желающего, чтоб ему напоминали о случае, в котором он играл значительную роль. А может быть, напротив — воспользуется поводом и откроет всю правду до конца. Нет, не было ни шутки сомнительного пошиба, ни заранее обдуманного урока. Просто и сам он оказался жертвой тоски по иной, недоступной жизни и под влиянием извращенного воображения, которого и сам теперь не мог бы объяснить, принялся лгать безудержно и убежденно; и даже сам на какой-то миг всему поверил. Только на следующий день, мучимый совестью, признался во лжи — но только наполовину. Представил ее в выгодном для себя свете. Придумал ей благородное оправдание. Чтобы сделать правду правдоподобнее, приправил ее крупинкой лжи.

Да, в тот день он уже позволит себе роскошь сказать всю правду без утайки. Добрые друзья поймут его и простят невинный обман. Он все равно останется для них целителем, излечившим их от мнимой болезни, и теперь может признаться, что чудодейственный эликсир в его флаконе был колодезной водой, а таинственные пилюли обычным толченым мелом. Возможно, они поглядят на него с подозрением и не поверят. Решат, что он из хитрости и тщеславия мистифицирует их теперь, а не тогда, когда лгал им на самом деле.

Очнувшись, Тудор Стоенеску-Стоян обнаружил, что насвистывает привязчивый мотивчик, «шлягер» из последнего обозрения «Майского жука», имевший в Бухаресте сногсшибательный успех. По утрам его напевали под окнами лотошники, цыганята-газетчики, шоферы на стоянках такси:

Он потрогал узел галстука, который привез ему из Вены один из его клиентов, решивший, что после такого доказательства внимания они квиты и нет нужды платить еще и гонорар. Откинул прядь волос, чтобы виден был узкий лоб. Все опять ему казалось простым и легко разрешимым, — так во сне улаживаются самые запутанные интриги по правилам собственной логики, абсурдной, но такой естественной для снов. Он великодушно нашел смягчающее обстоятельства для прохвоста клиента, подсунувшего ему вместо двух тысяч лей галстук ценой в семь шиллингов. (Растяпа, ничтожество, не потрудился даже этикетку с ценой оторвать!) И с тем же великодушием отыскал смягчающие обстоятельства и для всех троих Тудоров Стоенеску-Стоянов, глядевших на него из створок зеркала: великана, лилипута и обыкновенного смертного. Приостановив военные действия и заключив перемирие с совестью, он вознамерился заложить прочный фундамент долговременного мира с самим собой и с тем миропорядком, который до сих пор неизменно оттеснял его на самый краешек жизни.

С подчеркнутым почтением склонился он перед собственным тройным отражением в блестящем стекле. Великан, лилипут и человек нормального роста ответили ему с таким же подчеркнутым ехидством.

«Вас я оставляю здесь! Оставайтесь тут навсегда!» — мысленно приказал он на прощанье и, сделав непринужденный пируэт, направился к двери.

Но стоило ему отвернуться, как в мерцающей водной глади стоячих зеркал, в нереальном мире Зазеркалья потускнели, исчезая, все три Тудора Стоенеску-Стояна, при-готовясь неслышным шагом невидимо сопровождать его.

Они не могли так легко от него отречься. Не решались оставить его одного в чужом городе. Остались его верными спутниками, распределив между собою роли.

Один бежал впереди, прокладывая дорогу, и поджидал его, усевшись на пустой стул перед Адиной Бугуш. Другой отправился известить о его прибытии патриархальный город. Третий, пристроившись у него за плечом, следил, чтобы он не преступил границ, положенных ему природой.

Тудор Стоенеску-Стоян наивно полагал, что избавился от них, своим приказом отправив их в небытие. На самом деле сам был всего лишь их пленником.