Проснулся я, когда солнце поднялось над кронами пальм, и занялся ремонтом хижины. Это было делом нелегким: за пальмовыми листьями приходилось влезать на дерево и подрезать их сухие черенки кинжалом. Но я радовался работе, потому что она отвлекала меня от мрачных мыслей. Когда крыша была покрыта новым, надежным слоем пальмовых листьев, я совершил обряд омовения у родника и отправился к Нандини.

У хижины Сомасундарама толпился народ. Крестьяне молча расступились и пропустили меня. Я вошел в сизый сумрак. Перед глиняным богом курились благовонные палочки, ярче обычного сиял огонек в плошке с маслом. Посреди хижины на циновке лежал сам глава общины с мокрой повязкой на голове. Увидев меня, Сомасундарам чуть приподнялся, приложив руку ко лбу в знак приветствия. Я сел, скрестив ноги, на циновку рядом с ним.

— Что случилось? — осторожно спросил я.

— А-а, позор этой жизни на земле, бесполезной и бессмысленной, — со злой горечью махнул рукой отец Нандини, снова опуская голову на циновку. — Правильно говорят брахманы, что наше существование основано на несчастье и зависимости от других. Слова приезжали всадники из города. Они сказали, что обыскивать деревню не будут, что я сам, как глава общины, понесу ответственность, если не будет найден запас риса. У них в столице начинается голод, и из других районов дань не поступает, там все сожгла проклятая засуха. А у нас ведь тоже лишнего ничего нет!

По его морщинистой, небритой щеке поползла мутная слеза. Если бы Нандини не сказала мне, что он на днях своими руками закапывал в потайное место излишки зерна, я бы ни на минуту не усомнился в его искренности.

— Так что я готовлюсь к смерти. — Сомасундарам сделал мне знак, и я приблизился. — Уведи Нандини в горы. В убежище риши ее никто не решится тронуть, даже слуги раджи. Пусть она переждет несколько дней, пока улягутся страсти. Я очень беспокоюсь, как бы ее не взяли заложницей. Уходите прямо сейчас и не возвращайтесь раньше, чем все разрешится... Я к вам пришлю одного из моих сыновей.

Я встал с циновки, взял за руку Нандини и вывел из хижины, не говоря больше никому ни слова. Я боялся, что она не пойдет, что у меня не хватит решимости забрать ее с собой и тем самым привлечь всадников раджи к своему убежищу.

Нет, не чувствовал я себя готовым к борьбе. У меня даже появилась мысль, что зря я не послушал Учителя. Я сам лишил себя безопасности и бросил под копыта конной стражи раджи. Думая так, я быстро шел по знакомой тропинке среди холмов, сожженных засухой. Нандини послушно шла за мной. На ее босые ноги ложилась серая горячая пыль. Пронзительная жалость вдруг заставила сильнее забиться мое сердце, придала решимости. Я привел ее в свою хижину. В глиняной плошке, которую я оставлял у родника, собралось немного воды. Я предложил ее Нандини. Измученная переживаниями и дорогой, девушка почти сразу заснула, Свернувшись клубком, в теплом полумраке моей, хижины. А я, несмотря на зной, отправился в лес в поисках еды, ругая себя за то, что впопыхах забыл захватить припасы из деревни.

Лес переживал трудные времена. Куда-то улетели птицы. Исхудавшие антилопы бросали слезные взгляды на небо, жевали сухие колючие ветви погибающих от жажды деревьев. Я ходил несколько часов и нашел лишь несколько съедобных кореньев, которые можно было испечь в костре. Впрочем, волнения заглушили чувство голода. Когда я вернулся в хижину, уже смеркалось. Было душно, но жестокий зной отступил. Нандини стояла у родника на коленях и пригоршнями брала воду, скопившуюся в чаше, и бросала ее себе на лицо в плечи.

— Прости, я истратила всю воду, но так хотелось, чтоб ты видел меня свежей.

— Ничего, — я заставил себя улыбнуться, — вода скоро наберется...

— Почему я кожей ощущаю твое присутствие, даже когда не вижу глазами? От тебя идут токи теплой, доброй силы...

И вдруг в ее глазах, обращенных ко мне, отразился страх. Я мгновенно повернулся, нашаривая рукой кинжал… Но возбудителем страха оказался всего лишь младший брат Нандини, несмотря на жару, прибежавший из деревни. Он захлебывался горячим воздухом, смахивал грязной рукой пот с бровей и пытался что-то выговорить, но язык ему не повиновался. Я усадил парня на циновку и дал ему глотнуть свежей воды. Тогда он проговорил, преодолевая спазм в горле:

— Стражники убили отца!

Горестно вскрикнула Нандини. Мальчишка тяжело сглотнул в продолжал:

— Они все еще в деревце. Приехали утром и грозились поджечь хижины, если мы не скажем, где зерно.

Я представил себе, как ярко горит сухой тростник, покрывающий крыши домов.

— Отец все равно ничего не сказал. Тогда его стали бить, а потом их главный мечом отсек… — парень бросил взгляд на сестру и запнулся. — После убийства отца никто все равно говорить не стал. Они все еще там. Сказали, что не уйдут, пока все не обыщут. Страшно! Во всех словно вселились ракшасы. Женщины плачут, мужчин, как скотину, согнали в одну хижину. Кшатрий, что убил отца, грозится перебить всех. Меня послали к вам крестьяне. Вы ведь брахман, может, вас солдаты послушаются или испугаются.

Мальчишка замолчал. В тишине было слышно, как за моей спиной всхлипывает Нандини. Я отрицательно покачал головой:

— Я не в силах помочь.

Что я еще мог им сказать? Ни мудрости, ни сил не хватит у меня, чтобы вынудить воинов покинуть деревню. Если крестьяне сами не могут схватиться за топоры, то что могу я?

— Мы никуда не пойдем, — сказал я. — И ты оставайся. Переждем.

Парень презрительно скривил губы, молча встал и, не глядя ни на меня, ни на сестру, вышел из хижины. Нандини лежала на циновке, отвернувшись к стене. Я не пытался с ней заговорить и сидел в полудремотном настороженном состоянии у очага.

Проснулся я от резкого стука и сначала не понял, где я нахожусь. Ночь отступила. Сквозь щели в двери в хижину пробивались тонкие струи солнечного света. Рядом со мной, вытянувшись в тревожном порыве, шала Нандини. Я поднял свой кинжал, который пролежал всю ночь у моего изголовья, и убрал кол, подпирающий дверь. Она, скрипнув, открылась сама собой, словно волна солнечного света снаружи давила на нее.

На границе света и полумрака моей хижины в рое золотых пылинок стоял человек, по воле которого я очутился в этом лесу. Прошедшие месяцы не изменили его облика. По-прежнему сияли серебряным светом волосы. Так же спокойно смотрели из-под седых бровей проницательные глаза, та же отрешенная улыбка пряталась в бороде. Шкура антилопы служила ему плащом, а длинная ветка баньяна — дорожным посохом. Он бросил взгляд на мою правую руку и просто сказал:

— Значит, я вовремя...

Я пригласил его в хижину. Предложил ему утолить жажду и занялся растопкой костра, чтобы как-то скрыть смущение. Мне почему-то стало казаться, что он догадывается о моем вчерашнем состоянии, и мне было стыдно за многие свои мысли... Только тут я заметил, что за его спиной стоит младший брат Нандини, тот самый, что прибегал вчера звать меня на помощь. «Значит, Учитель все уже знает», — подумал я с острым чувством стыда. Склонив голову,чтобы гости не видели моих глаз, я пригласил их в хижину. Нандини проснулась и. приподнялась им навстречу со своей циновки. Ни о чем не спрашивая, она поднесла гостям воды. А я, нарушая все правила приличия, задал вопрос, всю ночь мучивший меня как кошмар:

— Что в деревне?

— Воины ее покинули, — сказал Учитель.

— Это вы их заставили?

— Конечно. Они не хотели внять голосу разума, и я их заставил...

Тан представляли индийские художники арджуну в пламени собственной брахмы.

— Ха! Вы бы видели это! — вдруг воскликнул, не сдержавшись, младший брат Найди. — Риши говорил, что нельзя забирать урожай, что нельзя правителю творить беззаконие, а кшатрий, тот, который командовал, не стал слушать. Он замахнулся мечом на самого дваждырожденного! Я же говорил, что в него вселился ракшас. И тогда с ним что-то такое сделалось, он упал, и кровь полилась изо рта. Его воины подумали, что кто-то пустил стрелу ему в спину, они его перевернули, но никаких ран на теле не было. Тогда все опустились на колени, устрашенные могуществом брахмы. А потом все сели на коней и ускакали...