А как же знаменитые магия и колдовство? В карашокском музее мне показали шаманский бубен и камень для жертвоприношений. Сегодня они — лишь экспонаты под стеклом. Этот бубен, украшенный орнаментом, похожим на древние наскальные изображения, что находят в Финнмарке, я вспомнил, когда взглянул на подаренный мне саамский календарь с детскими рисунками, — старая магия, ее ритуалы сохранились как особое видение окружающего мира, которое, слава богу, не исчезло вместе с древними поверьями. Если, как писал Дурылин, колдовство не помогло саамам бороться за лучшую жизнь в прошлом, то сегодня надежд на магию еще меньше.
Гораздо большего 2700 жителей Карашока, из которых 80 процентов составляют саамы, ждут ныне от современной технологии. В городке действует предприятие по изготовлению самого эффективного средства по снятию ржавчины — на него уже получен патент. Другое будет заниматься разработкой веществ, от ржавчины предохраняющих. Местные технологии в этой области — самые передовые в мире: заказы на продукцию карашокского завода поступили уже из США и ФРГ.
Лишь десятая часть саамов ведет более или менее традиционный образ жизни — это так называемые «оленьи саамы», кочующие по «видде» со своими стадами. Хотя в Карашоке их доля еще выше — в оленеводстве заняты примерно полтысячи его жителей — у оленеводов побывать мне там не довелось. Но по дороге из Карашока в Лаксэльв я их видел.
...Из долины шоссе поднялось на Плоскогорье, и вдруг из весны я вернулся в зиму. Солнце исчезло, над дорогой зависла серая пелена, из которой крупными хлопьями повалил снег. Асфальт замело, и лишь придорожные столбики, странно качавшиеся от ветра, и воткнутые рядом с ними высокие тонкие прутья, стоящие совершенно неподвижно, обозначали путь через абсолютно плоскую, бескрайнюю белую равнину. Как мираж, справа возникла такая же белая, как и все вокруг, кирха, возвышающаяся совершенно одиноко среди снежной пустыни. Ее неожиданное появление и такое же неожиданное исчезновение в белой мгле еще более усилили ощущение какой-то нереальности, создававшееся этими покачивающимися придорожными столбиками.
И вдруг снова, как еще одно сказочное видение, появилось стадо оленей. У дороги, на площадке для отдыха стояла пара легковых автомобилей, жилой фургон-«караван», а в стороне, на просторах «видды», где бродили десятки, сотни животных, на мощных снегоходах «ямаха», своим ярким цветом выделявшихся на фоне белого снега, двигались вместе со стадом «кочевники»-саамы...
Честно говоря, многие из моих лапландских впечатлений смахивали на мираж. Когда я проснулся в весьма стандартной туристской гостинице и вышел уже на освещенные солнцем улицы Карашока, предыдущий вечер казался мне каким-то сном и оставлял все то же чувство нереальности. Городок выглядел вполне обыкновенно. Небольшая, современной архитектуры, кирха, бензоколонка «Мобил», несколько типовых кафе, в одном из которых официантка-норвежка не поняла моего саамского «спасибо», которому научила меня Метте, и удивленно вскинула на меня глаза, ставя на стол поднос с горячими вафлями. По улицам бегали дети в ярких куртках и джинсах. По шоссе неслись огромные трейлеры «екания» и желто-красные автобусы автотранспортной компании Финнмарка. И мне уже странно было видеть за рулем какой-нибудь «вольво» женщину в красной национальной шапке. И еще более странное ощущение охватило меня, когда я наблюдал за маленькой, совсем старой, со сморщенным лицом старушкой все в таком же красно-синем костюме, когда она шла с тележкой через зал карашокского супермаркета. Она подошла к груде бананов, выбрала гроздь, привычно положила на весы, около которых крутился я, не зная, как ими пользоваться. Из них, после нажатия нужной кнопки, появился чек, который она так же привычно налепила на пакет, куда уложила бананы. Потом, подойдя к другому прилавку, эта старушка, которая, я уверен, родилась в чуме и знала в детстве только одно мясо — оленину, один вид молока — оленье, один вид транспорта — оленью упряжку, положила в другой пакет несколько плодов киви... И вдруг рядом с ней, я, вполне современный, как мне раньше казалось, человек, житель огромного города, почувствовал себя самоедом, папуасом, бушменом, кем хотите, но никак не одним из тех Представителей «высокоразвитого мира», которые из России приезжали в начале века в Лапландию и пытались сверху вниз смотреть на саамов, рассуждая о том, способны ли они выжить. И если в моих словах кто-то найдет иронию, то она адресована нам, нашим представлениям об окружающем мире и нашей отсталости, из-за которой мы, глядя на вполне нормальные для любого нормального человека вещи, чувствуем себя дикарями и при этом никак не хотим расставаться со своими иллюзиями.
Когда я бродил по музею саамского искусства в Карашоке, то обратил внимание на скупость выразительных средств и в то же время эмоциональную глубину большинства картин. И на сюжеты — природа и человек в природе. Все — упрямые, скупые по языку, но богатые чувствами, не броские, но полные достоинства. Йойк в живописи. Во дворе музея стоит скульптура — своеобразные часы, символизирующие саамское представление о времени.
— По-саамски время — «айги». Но это понятие шире, чем просто время, — объяснил мне экономический и административный директор выходящей в Карашоке газеты «Сами айги» Бьярне Стуре Якобсен. Кроме выполнения чисто информационных функций, его газета ставит перед собой и еще одну задачу — модернизировать саамский язык, чтобы сделать его средством современного общения, соответствущим запросам времени. Рассказывая мне это, Якобсен стоял в национальной вышитой рубахе у своего письменного стола, а за его спиной висел плакат организации американских индейцев, требующей защиты их прав.
Похоже, действительно саамское время особое: оно сразу и в прошлом, и в настоящем...
По музею саамского искусства нас водила художница Эва Айра, из Швеции. И костюм на ней был немного другой — преобладал синий цвет, но такой же яркий и холодный, как и красный в костюмах саамов норвежских. Меня не переставали поражать эти цвета — удивительно чистые и немного ледяные, словно снег. Но больше всего у этой женщины поразили меня глаза—зеленые и будто светящиеся каким-то таинственным внутренним светом. Глядя на нее, я вспомнил слова Василия Немировича-Данченко о красавицах, встречающихся среди лопарей: «блондинках с черными глазами и брюнетках со светлыми». Похоже, передо мной была одна из них. Прощаясь и благодаря за рассказ об искусстве ее народа, я не мог удержаться, чтобы не сказать, что, кроме музея, был еще восхищен цветом и красотой ее глаз. Художница заулыбалась, как всякая женщина, слушающая комплимент в свой адрес, а спустя несколько минут, когда мы уже выходили с выставки, переводчица Лейла Борген, которая оказалась свидетельницей нашего разговора, взяла меня под руку и тихо, чтобы никто не слышал, сказала: «Никита, я у нее уже спрашивала. Это — контактные линзы»...
Помню, как Метте Балловара с гордостью рассказывала мне о своем костюме. Он очень дорогой, говорила она. Я позже убедился — за его стоимость молодая девушка, как она, могла бы накупить в здешних магазинах немало самых модных «шмоток». Но все время, где-то в глубине души, меня преследовал один вопрос — а не игра ли своего рода все это: костюмы, местный парламент, оборудованный по последнему слову техники и стилизованный под чум, магнитофонные кассеты с записями йойка? Не имитация ли это самобытности, скрывающая на самом деле ощущение некоторой приниженности по сравнению с господствующей культурой норвежцев, которые веками покровительственно, а может, и снисходительно относились к ним. Я долго стеснялся спросить Метте о главном. И все-таки решился.
— Да, я горжусь тем, что я саамка, — просто и прямо ответила мне девушка. И даже если она и околдовала меня немного в тот вечер, пользуясь магическими навыками своих предков, я не мог сомневаться в искренности ее слов. Ибо если она меня и околдовала, то именно своей искренностью.
— Всего этого мы добились лишь в последние несколько лет, — ответила мне Метте на мои слова о том, что сегодня саамам, наверное, грех жаловаться на свою судьбу. — И нам еще очень многое предстоит сделать.