Инициатор аукционов и большой друг зоопарка Билл Бишоп считает, что хотя кто-то и покупает слоновью живопись как некий курьез, многим нравится именно артистичность этих работ. И Билл, который собаку съел по части торговли предметами искусства, вовсе не удивлен. «Что такое картина? Это просто привлекательная пространственно-цветовая композиция, на которую приятно смотреть», — заявил он.

Один из завсегдатаев его аукционов, серьезный коллекционер современного искусства, сказал ему, что приобрел Руби, чтобы повесить ее рядом с Хелен Фрэнкенталер и Робертом Мазеруэллом.

Конечно, слону рисовать не в пример труднее, чем человеку. Это происходит следующим образом: смотритель приносит мольберт, натянутый холст, несколько обычных кистей, вроде тех, какими пользуются акварелисты, и палитру с закрепленными на ней баночками акриловых красок. Кончиком хобота (на нем есть что-то вроде маленьких ловких пальчиков) Руби указывает на ту баночку с краской, которая ей нужна. Потом она выбирает кисточку. Смотритель окунает кисточку в краску и передает ее Руби, и она начинает рисовать. Иногда она просит — по-своему, конечно — набрать той же краски на ту же кисть. А иногда, сделав пару мазков, требует сменить кисть и краску. Проработав таким образом минут десять, Руби откладывает кисти в сторону, отходит от мольберта и созерцает результат своего труда. Иногда она считает нужным добавить несколько последних штрихов, но чаще остается вполне удовлетворенной. При этом вид у нее весьма довольный и, даже можно сказать, надменный, хобот поднимается кверху и как будто пританцовывает. Как правило, вдохновение оставляет слониху после первой же картины, но бывает и так, что она требует чистый холст и. создает еще одну композицию.

Сотрудники зоопарка пытались проверить, действительно ли для нее не все равно, какой кистью и каким цветом рисовать, и подсовывали ей кисть не с той краской, что она просила. Но художница не давала себя одурачить и не рисовала, пока краску не заменяли на требуемую.

Проблемой зрительного восприятия Руби заинтересовались физиологи и ветеринары-офтальмологи. Правда, многие из них считают, что слоны не способны различать цвета и видят только оттенки серого. Тем не менее Руби, как выяснилось, небезразлично относится к тому, где и когда использовать, например, синий или красный.

Более того, сотрудники зоопарка убеждены (хотя и не могут доказать), что Руби часто рисует «с натуры». Так, солнечным днем она выбирает яркие краски, а в пасмурную погоду рисует мрачные, грустные картины. Иногда, заметив среди своих посетителей человека в яркой одежде, она вносит такой же цвет в свою композицию.

Однажды в толпе, собравшейся у слоновьей площадки, какому-то мужчине стало плохо. Сразу же вызвали «неотложку», примчалась машина с сиреной и «мигалками», и пострадавшего увезли в больницу. Руби с живейшим интересом наблюдала за происходящим, а потом взялась за кисть и набросала удивительно динамичную композицию. Резкие красные и оранжевые мазки символизируют тревогу и движение, а несколько четких голубых пятен по цвету напоминают форму реанимационной бригады.

То, что Руби получает удовольствие от своей живописи, вполне понятно. Но вот что заставляет ее рисовать именно так, а не иначе? Откуда такое чувство цвета, такое умелое использование пространства? Как она определяет, что картина закончена и лишний мазок только испортит ее?

Поистине, чужая душа — потемки, а слоновья — тем более...

По материалам журнала «Смитсониан» подготовила Милена Гитт

Окончание. Начало см. в No 9/91 , 10/91 , 11/91 .

Война

Мы — Арджуна и маленький отряд конных воинов, следующих за его колесницей — покинули Двараку на рассвете. Несколько дней быстрой езды потребовали от меня напряжения всех физических и духовных сил, чтобы не показать свою слабость и справиться с дорогой. Стоило моему сознанию отвлечься от происходящего вокруг — будь то на коне или на привале, как перед моими глазами вставало лицо Латы и я вновь и вновь, как стихи, заученные наизусть, как священную мантру, повторял каждое мгновение нашего прощания. Лага примчалась в Двараку в ту ночь, когда мы заканчивали сборы. Ее колесница остановилась перед входом в наш дворец, где все были захвачены суматохой поспешных приготовлений к походу. И пока Митра, стоически улыбаясь, собирал за меня всю необходимую поклажу и седлал коней, мы стояли в укромном уголке сада и разговаривали.

— Мы увидимся еще? — спросил я Лату. Она слабо улыбнулась в ответ:

— Конечно. Если ты будешь благоразумен и не дашь себя убить... Не обижайся!

— Я знаю. Ты и Крипа сделали все, что могли, чтобы меня обучить, — сказал я, стараясь не выдать голосом обиды.

Лата грустно улыбнулась:

— Я спешила научить тебя всему, что поможет тебе сохранить жизнь. К тому, что тебя ждет, ты подготовлен значительно хуже, чем Митра, не говоря об остальных спутниках Арджуны. Дварака и дворец Кришны совсем не то, что остальные города. Ты здесь был в поле благой силы дваждырожденных. Большой мир не похож ни на твою хижину, ни на пещерный ашрам. Но так мало времени... — с горечью сказала Лата, будто споря с кем-то.

А потом вышел Арджуна в сопровождении телохранителей. Ему подали легкую колесницу, запряженную парой коней. Он поднял к губам боевую раковину, и Девадатта издала резкий плачущий звук, подобный крику чайки. Митра делал мне знаки руками, и я, вспомнив традиционный жест прощания жителей Двараки, коснулся пальцами волос Латы. Так перед разлукой мужчина, теряя близкий источник тепла и силы, касается головы подруги, пытаясь унести часть ее брахмы с собой.

В отряде Арджуны, кроме нас с Митрой, было еще десятка два воинов — сильных, опытных в боях ветеранов, но не дваждырожденных. Арджуна в ответ на наши вопросы, почему именно нам с Митрой оказана честь сопровождать его, коротко сказал:

— Потому что вы пока не похожи на дваждырожденных и не успели намозолить глаза при царских дворах. Ваш вид не привлечет внимания шпионов. А для меня сейчас это самое главное.

Без особых приключений мы доехали до какой-то маленькой деревушки среди леса, где, как оказалось, нас ждали братья Арджуны. Их воины провели нас в деревенский дом, крытый пальмовыми листьями. Вид закованных в доспехи воинов, стоящих вокруг деревенской хижины, никак не вязался с умиротворенно роющимися в пыли курами, гуляющими в загоне коровами. Да, впервые я увидел всех пятерых Пандавов не в царских чертогах, а в убогой хижине, сродни той, в какой я провел все свое детство. Нам с Митрой было приказано встать с обнаженными мечами на страже у дверей, а на расстоянии полета стрелы от хижины защитным веером расположились другие воины. Все пятеро Пандавов расселись на циновках. Перед ними лежал рисунок, сделанный красной краской на сухом пальмовом листе. В глиняной плошке с маслом плавал зажженный фитилек и освещал коптящим пламенем пять склоненных лиц, играл бликами на золоченых панцирях.

Пока царевичи совещались, у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть их. Самый старший из Пандавов — Юдхиштхира — был крупным и немного грузным мужчиной с внимательными усталыми глазами и мягким голосом. Пожалуй, из всех пятерых он меньше всего походил на царя-воина. В его лице не было суровой ожесточенности и властности. Зато Бхимасена с лихвой возмещал излишне мирный вид своего брата. Лицо среднего сына Кунти больше напоминало свирепую маску бога войны Картикеи, словно опаленное внутренним пожаром. Говорил он мало, но, когда открывал рот, его голос звучал хриплым тигриным рыком. В руках царевича, толстых, как хобот слона, лежала окованная медью палица — ужасающее оружие, от которого не спасали ни щит, ни панцирь. Бхимасена был не просто широк в плечах и высок ростом, он был огромен. Арджуна, сам отнюдь не крепкого телосложения, по сравнению с ним выглядел изящным. Накула и Сахадева, рожденные второй женой Панду — Мадри, — выглядели моложе, несмотря на то, что тревоги и злоключения последних лет оставили и на них следы. Но кожа на лицах близнецов была гладкой, глаза задорно блестели. Пожалуй, они были даже красивы тонкой, но мужественной красотой.