Митя и так часто отдыхал, а сейчас решил пошабашить: приставил к стене лопату, сбросил рукавицы, присел по-японски на собственные пятки, насмешливо бросил Точкину:
— Не майся дурью, парень, гроши все равно идут тебе как подсобнику.
Борис промолчал, мысленно он уже определил, что его напарник отменный лодырь. Но, вместо того чтобы выдать этому напарнику по заслугам, он рассмеялся.
— Ты чего ржешь? Чокнутый?
— Ага, — подтвердил Борис.
— Тебе к психиатру надо.
В котлован заглянул бригадир, прикрикнул:
— Гогочете! А работать за вас дядя будет? Ты чего осклабился?! — обрушился он на Точкина.
— На моей половине чище, — ответил Борис.
— По сантиметрам вымеряли свои половины? — зло гудел Колотов. — Запишу обоим за сегодняшний день по нулю без палочки. — Бригадир с досадой пнул носком сапога в кучу глины, тяжелые комья застучали по каске Точкина.
— Ну что, съел, псих?! — съязвил Митя.
Ночью Борис долго не мог заснуть. У него всегда так: чрезмерная физическая нагрузка вызывала не только усталость, но и внутреннее возбуждение. Что принес ему первый рабочий день? Он так и заснул с этим вопросом.
Гена Ветров заскучал. Его прельщала работа монтажника-высотника, но для этого надо было уйти из треста Алюминстрой в субподрядную организацию, проститься с товарищами, покинуть общежитие. Что делать?
Первым советчиком оказался Кирка Симагин, уже работавший столяром третьего разряда. Данные, правда, не проверены, но в общежитии его уже именовали только так. Он подвел Генку к зеркалу, предложил:
— Взгляни на себя. Взглянул?
— Взглянул.
— Чудило-мученик, че тя, длинного, тянет на верхотуру? И сам сгинешь, и нас в расход введешь: придется деньги на венок собирать. Тебя эта вертихвостка звала кровельщиком?
— Не вертихвостка, а секретарь комитета комсомола стройуправления Мара Сахаркевич.
— Шишка! Сагитировала?
Нет, не сагитировали Гену ни Кирка, ни секретарь Мара Сахаркевич, убедил бригадир кровельщиков Иван Муромцев.
Как-то бригадир с подносом в руках протиснулся через плотную группу обедающих к стойке, кое-как разместил две тарелки и стакан с компотом, грустно пошутил:
— И в тесноте, и в обиде: весь день на ногах и здесь не присядешь. Еще в прошлом году обещали построить новую столовую, но, как говорится в пословице, обещанного…
Оба молча очистили тарелки, выпили компот, вышли на улицу, а точнее — на дорогу, ведущую к строительной площадке электролизного корпуса. Справа дышали теплом уже действующие корпуса. Странно, что эти гиганты были почти безмолвны: ни привычного заводского шума, ни многолюдья, только ровный спокойный гул электроподстанций, моторов принудительной вентиляции да туго свитый с коричневой окраской дым, вырывавшийся из высоких труб, говорили о натужной работе сердца этих сибирских исполинов.
— Если не ошибаюсь, Гена Ветров? — неожиданно опросил бригадир.
— Не ошибаетесь.
— В подсобниках?
— Да.
— А я давно к вам присматриваюсь. — Они остановились неподалеку от строящегося корпуса. — Посмотрите на крышу, вернее, на будущую крышу, ее пока обозначили металлоконструкции. Что-нибудь увидели?
— Нет.
— Скоро увидите. Там на крыше, и даже на фонаре, что над крышей, работают девушки. Молоденькие девушки…
Ветров понял недосказанное бригадиром: «А ты, длинноногий, длиннорукий, здоровенный балбес, в подсобниках!»
После работы Гену вызвали к начальнику девятого строительного управления Иванчишину. Он долго вытирал подошвы сапог о рубчатый квадрат резинового коврика перед дверью, переступил порог и увидел молодую женщину, стучащую на пишущей машинке.
— Меня вызывали к начальнику.
— А вы кто?
— Кровельщик Ветров, — неожиданно для себя выпалил Гена и понял, что его рабочая судьба решена.
В кабинете Леша Иванчишин был представительнее, чем при первом знакомстве в учебном комбинате: темные волосы приглажены, одет скромно, но элегантно — белая рубашка, неброский галстук, серый полосатый пиджак. Только глаза остались прежними — темные, пронизывающие. Он поднялся навстречу, протянул руку, деловито спросил:
— Этот развязный парень Симагин зубоскалил или правду сказал о героической профессии баскетболиста?
— Играл. Даже в сборной округа.
— Спортивная роба есть?
— Есть.
— В субботу в десять ноль-ноль — на тренировку!
— Есть, в субботу в десять ноль-ноль на тренировку! — повторил Ветров. — Разрешите идти?
В общежитии было шумно, ребята обступили комиссара Точкина, наперебой рассказывали о первых впечатлениях на работе. Сапер Симагин выпячивал грудь:
— Переставлял рамы в кабинете главного инженера строительного управления. Через два месяца зарплату повысят.
Борис перестал реагировать на фанфаронство Кирки, лишь бы говорил о работе. Ребята верят — не верят, а слушают, только два человека хмурые: Иван Щедров да Гена Ветров. Сам Иван устроен, работает каменщиком, но недоволен Юлей: не послушала его, пошла учиться на машиниста башенного крана, и теперь Щедров возненавидел все системы кранов, не говоря уже о башенных.
Гена не хочет уходить из своего дружного коллектива и не может унять мечты стать высотником. И сейчас мучается, мирит себя с самим собой: как уйдешь, ведь их дружба особая, армейская!
А вот и он, довольный, улыбающийся, летит прямо к Точкину, с ходу начинает пересказывать содержание бесед с Муромцевым и Иванчишиным…
Но кто утешит самого комиссара? Он провел зачистку уже двух котлованов, у геодезиста нашлись для него теплые слова благодарности, а у бригадира нет. И тут же, как всегда, примешивалось чувство постоянно испытываемой горечи. Безусловно, он сделал непоправимую ошибку: уехал в Сибирь, не побывав дома, в Краснодаре, будто сам отрезал путь к прошлому. Мама поймет, а вот Наташа?..
Меня, как комсорга, теперь часто вызывали в прорабскую к телефону. Я привычно взял трубку:
— Слушаю.
— Боря, это я, Наташа. Боря, приходи сегодня вечером к нам на квартиру. Что ты молчишь?
— Повтори.
— Приходи сегодня вечером к нам. Понял?
Я понял и сел мимо стула, ударился о край стола, до крови разбил подбородок…
Мама застала меня за утюжкой брюк, спросила:
— Что у вас за торжество?
— Наташа пригласила к себе…
Мама отобрала у меня утюг, навела складки на брюках. У нее хватило выдержки не расспрашивать больше ни о чем…
Дверь открыла Микаэла Федоровна, сдержанно предложила:
— Раздевайтесь.
Я оказался в комнате со столом около окна, широким диваном и книжными шкафами вдоль стен. Перед диваном низенький столик со стопкой журналов «Америка», два кресла. Я не решился сесть, да мне никто и не предложил. Стоял у окна, смотрел на улицу и ничего не видел.
Вошел отец Наташи. Ошибиться было невозможно. Талка унаследовала от него все, кроме роста, — она уже сейчас была выше его. Я всегда переживаю, если старшие ниже меня ростом: говоришь с ними как бы с трибуны. А тут еще моя извечная улыбка. Не знаю, какой из этих недостатков расстроил вошедшего, но он заговорил глухо, официально:
— Здравствуйте! Меня зовут Степан Степанович. — Я машинально протянул руку, но ответного жеста не последовало. — А вас как величать?
— Борис.
— Чем занимаетесь?
— Работаю на строительстве сельскохозяйственного техникума. Возможно, видели?
— Как не видеть — год топчетесь на втором этаже. А по вечерам чем занимаетесь: танцами, флиртом, изучением звезд на небе?
Беседа принимала иронический характер, и я молчал. Собственно, от меня и не ждали ответа. Степан Степанович, видно уже занятый какими-то своими мыслями, насупившись, ходил по кабинету, а я по-прежнему стоял на одном месте и чувствовал, как мои ноги начинают неметь.
Вошла Микаэла Федоровна, посмотрела на мужа, встревожилась:
— Степа, что-нибудь случилось? — Она выстрелила в меня темными зрачками глаз, вновь посмотрела на мужа, предложила: — Можно бы идти к столу.
— Пойдемте, молодой человек, — в свою очередь пригласил меня Степан Степанович.
— Благодарю, — оказал я по-английски.
У меня появилась странная привычка: при сильном волнении вставлять фразы на английском языке. Обычно бывает наоборот: люди, прекрасно владеющие иностранным, разволновавшись, переходят на родной язык. И, заметив, что отец Наташи недоуменно посмотрел на меня, повторил уже по-русски: