– Такой же, как предсказывать будущее или быть ходячим мертвецом?

– Не совсем. Таким, как я, не-мертвым, вампиром, может стать любой, но отнюдь не любой способен понять, что я такое.

Омар сказал о себе «что», а не «кто», и это холодом отдалось в позвоночнике. Хасан не боялся ночного гостя, ни на миг в сердце не закралось страха, но он ясно увидел свою судьбу – приняв предложение Омара, предложение, которое еще даже не было сделано, он неизбежно и навсегда будет обречен говорить о себе так же: «что я», а не «кто я».

– И отнюдь не любой может видеть и слышать маридов и джиннов, – продолжил Омар. – Это и есть тот дар, из-за которого они выбрали тебя и поручили мне поведать о твоем будущем. Духи при всем своем могуществе все хуже понимают мир людей, им все сложнее существовать здесь, и они нуждаются в посредниках, в тех, кто сможет помогать им здесь в делах обыденных в обмен на услуги и помощь в областях, пока не познанных земной наукой.

Духи? Посредничество? Не познанные земной наукой области? Омар говорил о волшбе, о магии, о том, чего не существовало. Хасан в жизни не видел ни одного джинна. Даже в детстве, когда мать рассказывала ему сказки, в которых в изобилии водились и джинны с маридами, и ифриты, и гули, разорители свежих могил, ему ни разу не привиделось ни одной твари, чистой или нечистой. Не хватало воображения. Воображения не хватало даже на то, чтобы бояться этих сказок. В своих играх они с братьями сражали саблями сотни врагов, и не уступили бы ни джинну, ни ифриту, ни, тем более, жалкому гулю. Не иначе, гули, ифриты и джинны, это чуяли, вот и не спешили явиться.

Но скепсис не позволял спорить с реальностью, а реальностью был Омар, назвавший себя вампиром. Незнакомое слово, которое нужно запомнить.

Выучить и запомнить предстояло многое.

Для посредничества между духами и людьми не обязательно было умирать. Не обязательно становиться вампиром. Духи с большей охотой вели дела с мертвецами, чем с живыми, но это был лишь вопрос предпочтений. Если бы Аллах отвел Хасану более долгий срок, если б суждено было дожить до старости, Омар дал бы ему афат на исходе жизни. Не потому, что духам удобней с мертвыми, а потому, что посредники нужны всегда, их нужно все больше, и терять хотя бы одного из-за такой нелепости, как конечность человеческой жизни – неоправданная расточительность. Сам Омар дожил до восьмидесяти, его ратун Айшат – вампир, сделавший его вампиром, – получил афат на шестьдесят шестом году жизни.

Для посредничества между духами и людьми не обязательны были молодость, сила и умение владеть оружием.

Но для Хасана речь с самого начала шла о тридцати годах. И за четырнадцать лет, прошедших с той ночи, когда Омар впервые пришел в его дом, чтобы предложить смерть, до той ночи, когда Хасан пришел в дом Омара, чтобы умереть, ему пришлось научиться всему, на что при других обстоятельствах ушла бы целая жизнь.

Он учился быть вампиром, учился быть посредником, и учился быть человеком. Мужем, отцом, главой семьи.

Османская Порта продолжала воевать, а Хасан оставался османом, оставался воином, как его отец, как его братья, как все его предки на много колен назад. От войны к войне, с редкими отпусками. Хансияр растила сыновей одна, так же, как когда-то Хасана и братьев растили их матери, пока отец воевал. Таков был порядок вещей, неизменный и правильный. Хочешь себе другой судьбы – родись в другой семье. Хочешь другой судьбы своей любимой – не женись на ней.

Отчасти это помогло… подготовиться. К тому, чтобы оставить их – Хансияр, Намика и Сабаха. К тому, чтобы приглядывать за ними издалека, заботиться о том, чтобы они ни в чем не знали нужды, и не давать знать о себе. Но как не хотелось умирать в тот год, когда пришло время! Потому что войны закончились. И духи уверяли, что для Порты… для Турции войны закончились надолго, на многие и многие десятилетия. Начиналась жизнь, в которой все должно было измениться для всех османских семей (к тому времени османы уже почти научились называть себя турками), жизнь, о которой еще десять лет назад никто даже не думал, потому что нельзя жить и не воевать, пока ты можешь держать в руках оружие.

Солдаты, прошедшие сквозь череду сменявших друг друга войн, возвращались домой, чтобы остаться с женами, остаться с детьми навсегда, до старости, до смерти.

Но смерть и старость не всегда идут рука об руку.

Верил ли Хасан в тот срок, что назвали духи? Верил ли, что тридцать лет – предел его жизни? Нельзя сказать, чтобы у него был выбор. Он проверял. Пока был моложе. Глупее или… хм, глупее. Уж что-что, а война предоставляет достаточно возможностей выяснить, не суждено ли тебе умереть прямо сегодня, завтра, на следующей неделе. Конечно, не умереть до тридцати – не то же самое, что не пережить тридцатилетие. Но это зависит и от того, как не умирать. Если вызываться на самоубийственные задания, брать на себя смертельные миссии, рисковать жизнью – ладно хоть рисковал по делу, потом не так стыдно было вспоминать – довольно быстро можно убедиться, что смерть ходит стороной.

Отец гордился им, братья пытались подражать, мама и Хансияр, обе, делали вид, будто верят в его бессмертие. Чего им это стило? Тогда Хасан не думал об этом, и оправданием подобному легкомыслию было, наверное, лишь то, что никто из мужчин никогда не думал о том, скольких седых волос стоят их подвиги матерям и женам.

Афат окончательно подтвердил правоту духов. Кровь Хасана оказалась младше крови Омара на тридцать лет и четыре месяца. Именно таков был бы срок его жизни, если б Омар не убил его, сделав вампиром. Кровь най младше крови ратуна на столько лет, сколько отпущено ему Аллахом от рождения до смерти. Аллахом или судьбой, о случае тут речи не идет.

Как он умер бы? Кто знает? Духи не открыли этого, духи, наверное, и сами не знали, да Хасан и не интересовался обстоятельствами не случившейся смерти. Достаточно было и той, что случилась.

Похорон он не помнил, не помнил первых трех дней после смерти, и это к лучшему. Омар забрал его тело из могилы, увез в Стамбул и попросил хотя бы полгода не возвращаться в Карасар. К тому времени Хасан знал о правилах существования вампиров больше всех других най вместе взятых. Таких как он, тех, кого начали учить еще при жизни, были единицы, а таких наставников как у него не было и у этих единиц. Так что он знал и о том, что ратуны не просят, они приказывают, а най выполняют приказы. Но у них с Омаром сложилось иначе.

– Ты можешь поехать в Карасар, – сказал Омар, – можешь увидеть Хансияр. Но она горюет о тебе, а ты слишком сильно любишь ее, чтобы позволить горевать. Дай ей время смириться с твоей смертью.

Они думали, что полугода будет достаточно, что за шесть месяцев Хансияр примет потерю, и что забота свекрови поможет ей и помогут домашние хлопоты, воспитание детей, множество разных дел, отнимающих силы и не оставляющих времени на то, чтобы лелеять горе.

Недостаточно оказалось и шестидесяти лет. В ночь после похорон Хансияр Хасан вернулся в ее дом – в свой дом – в первый раз за годы, прошедшие с его собственных похорон. Сам не знал, зачем. Ничего не искал, ничего не ожидал найти, да и что ему могло быть нужно в этом доме, когда Хансияр там уже не было? Ему никогда никто не нужен был, кроме нее.

В ее спальне, в изголовье узкой кровати, стоял ларец, резной, старинный, из благовонного дерева, украшенный серебром и бирюзой. Почти доверху заполненный письмами.

«Благородному Хасану, сыну Намика из Карасара, моему возлюбленному мужу…» – так начиналось каждое письмо. Хансияр писала ему. Это были письма на фронт, те, что он сохранял и привозил домой в передышках между войнами. Это были письма в Стамбул, где, когда закончились войны, Хасан бывал так же регулярно, как на фронтах, и где шла своя война, тихая, бескровная, но куда более опасная и грязная – война политиков. И это были письма… в никуда. Он умер, а Хансияр продолжала писать ему. Она видела его мертвым, сама обмыла тело, сама завернула в саван, но она по-прежнему писала ему письма.