-- Готов, государь, хоть сейчас, -- протягивая руку к иконам, порывисто заговорил было Матвеев.

   Но Алексей остановил его:

   -- Оставь. Буде. Не мучь хоть ты меня... Дай хоть с тобой человеком просто быть... Верить, коли верится... Любить без опаски... Не судьей, не рабом в бармах да с посохом господарским... Человеком хочу быть... Так верю тебе. Как человеку... Как другу моему некорыстному... Так хочу... Больно же, коли не можно того... Больно, пойми... А у меня и то душа изболелася... Наталью береги... Ежели дойдет к ней што, растолкуй девице... Она поймет. По правде скажи, как я вот тебе в сей час сказывал. Она поймет. Ступай.

   И с внезапным порывом, вовсе не присущим этому немолодому, вечно сдержанному человеку, Алексей обнял Матвеева, поцеловал его в лоб и отпустил.

   Царь угадал. Богдан Матвеич Хитрово уже дожидался в соседнем покое, напрягая все внимание, весь свой слух, чтобы уловить хоть словечко из разговора царя с Артемошкой... Но толстые стены, плотные двери, тяжелые суконные завесы свято хранили тайну.

   И, досадливо кусая губы, потирая руки, ждал боярин, когда явится Матвеев, чтобы спросить, и по ответам, по виду ненавистного человека уловить, догадаться, о чем шла речь за стеной, чем кончилось это свидание.

   Увидя бледное, скорбное лицо недруга, со следами слез, такое озабоченное, такое печальное, Хитрово вздохнул свободно и с дружеским приветом двинулся навстречу Матвееву.

   -- Светик ты мой, Артемон Сергеич, приятель многолюбезный... Рад тебя видеть... особливо в сей час... Слыхал, знаешь, какая напасть на тебя?.. Я уж и то толковал государю: вороги твои поклеп возвели... Он и сам так мыслит. Чай, сказывал тебе милостивец наш... Царь наш, батюшка. Он -- у-у, как все знает... Цидулу-то видел?

   И, пронизывая Матвеева глазами, ждет ответа на все свои вопросы боярин.

   Матвеев все силы напряг, чтобы, согласно совету царя, не выдать врагу правды. Он даже не отстранился от объятий боярина и по возможности дружелюбно ответил:

   -- Показывал мне писемцо государь... Присягу с меня взял на мощах да на кресте и Святом Евангелии, правду бы я сказал: было то, что писано, али нет?.. Я присягнул. Просил сыск назначить... А ужо там ево царская воля. Как он порассудит. И пускай бы сыскали: хто писемцо подкинул. Вот чево прошу...

   -- Вот, вот, вот... Вот, вот, вот... Сам я тоже толковал царю. А там, известно, ево царская воля. Он слуг своих верных на хулу не выдаст безвинно... Ну, Христос с тобой... Не печалься, брате. Вот, хрест тебе и слово мое боярское: сыщем поносителей... Не дадим в обиду тебя и девицу твою... Были людишки тута... брехали: твою, мол, Наталью избудут, с верху сведут, свою невесту царю обручат... Я с тем и государю доложить иду... Верное слово. Я уж и на примете имею кой-ково... Пощупаем. Иди с Господом... Не печалься... Дай поцелуемся... Знай: Богдан Хитрово -- первый друг и заступник тебе в деле правом... Я -- к царю. Ждет он меня...

   И, облобызав Матвеева, Хитрово двинулся к покою, где был Алексей.

   Терпеливо приняв поцелуй предателя, поклонился боярину Матвеев и быстро вышел в сени, торопясь скорей домой.

   Двадцать второго апреля найдены были "воровские подметные письма". В тот же день пущен был в ход весь сыскной аппарат Тайного приказа, а двадцать третьего числа с соизволения Алексея Иван Шихирев попал в застенок после того, как был сделан обыск в жилище его и там нашли какие-то подозрительные травы и коренья сушеные. Выплыло наружу все хвастовство, все разговоры неосторожного провинциала и с рейтаром Александром, и с докторами царскими, и с протопопом Благовещенским.

   Но на допросе Шихирев упорно отрицал свое участие в составлении писем. Тогда его подвергли пытке. Правда, не самой тяжкой. Надо было только достигнуть удаления его с красавицей-племянницей. А для этого было все почти готово. Все-таки бедняка подняли на дыбу, поджаривали пятки огнем, дали тридцать ударов батогом.

   Сознался в своих хвастливых, облыжных речах Шихирев.

   -- Сознайся, на ково зелье в дому держал? Не против государя ли удумал што? Околдовати его, взял бы девицу твою за себя...

   Так допытывались бояре.

   Но бедняк и на пытке одно твердил:

   -- Травы мои не для ведовства толчены и схоронены. Дала мне их знахарка на Вологде. Уразные те травы. От ран помогают. А у меня раны застарелые. В бою их получил, за землю, за государя кровь проливая... В вине да в пиве их сам выпивал, хвори своей уразной ради.

   Дали исследовать траву. Оказалась просто зверобоем сушеным. И отпустили Шихирева. Приказали ему поскорей с племянницей ко дворам вернуться, Москву лихом не поминать. Уехали они, и скоро забыли их на Москве. Своя тут волна за волной набегала, поднималась и падала.

   В течение всего мая царь все новых и новых невест смотрел, которых свозили в престольный град.

   Наталья Нарышкина вернулась из кремлевских теремов к Матвееву. По-прежнему навещает Алексей своего любимца. Даже здесь раза два девицы, отобранные царем, собирались. И царь незаметно, из соседнего покоя наблюдал, как держат себя девушки не в удручающей атмосфере царских теремов, а на свободе, в частном доме, где легче проявляются и светлые и темные стороны души, не стесняемые дворцовым этикетом, не запуганные вечным надзором и сыском теремов.

   -- Чудит наш царь... Ишь, жену выбирает -- ровно камень многоценный ищет в песке... Роется, возится, найти не может...

   Так толковали бояре, очень недовольные затяжкой в этом деле.

   Особенно злился Хитрово. Но сделать ничего нельзя было.

   У бояр была возможность помешать Алексею жениться на ком-либо.

   Но они не могли заставить его жениться на своей избраннице. У них не было средств заставить его скорее сделать выбор...

   Он чувствовал, что бояре, заинтересованные в женитьбе царя, из себя выходят, бесятся, но должны терпеть, молчать. И это доставляло огромное наслаждение Алексею.

   Только время от времени он повторял Матвееву наедине:

   -- Гляди, Наташу мне поберегай, Артамон...

   Чтобы довести комедию до конца, Хитрово и дьяк Тайного приказа Государева Федор Михайлов послали оба "воровских" письма во все Приказы, сложив их таким образом, что от одного письма видна была надпись, две строки всего: "Достойно есть поднести царю или ближнему из людей царских, не смотря...".

   От другого письма видна была лишь подпись: "Артемошка".

   Каждому предъявляли, спрашивали, не он ли писал? Не знает ли такого почерка? И все дьяки, все подьячие и писцы давали на бумаге показание.

   Стали сличать почерки, но похожего совершенно не нашли.

   Тогда послан был приказ: всему служилому сословию Москвы явиться двадцать шестого апреля к Постельному крыльцу.

   День выпал праздничный. Занятий в Приказах не было. Столько приказных собралось, что весь двор и площадь перед крыльцом запрудили. И молодые и старые. Длинной вереницей проходили в течение долгих часов все эти люди мимо стола, где лежали оба письма под присмотром бояр и дьяков из Тайного приказа.

   Тысячи голов наклонялись над двумя кусками бумаги, вглядываясь в загадочные буквы. И, конечно, никто ничего не мог сказать, хотя перед осмотром и был прочитан строгий приказ государев, суливший великие милости лицу, которое откроет составителя писем, и грозивший пытками, всякими карами, если кто скроет что-либо, ему об этих доносах известное...

   Много волокиты, досады и хлопот принял служилый московский люд от этих розысков. Отцы и родичи некоторых девиц, привезенных на смотры, которых тоже тягали на допрос, уже без стеснения ворчать стали.

   -- Лучше бы нам девиц своих в воду пересажать, ничем на смотры в верх {В терем.} привозить, -- так сказал сгоряча однодворец, некий Петр Кокорев.

   Это донесли царю. Заплатил пеню Кокорев и с того же Постельного крыльца его "речи, слова непристойные" были объявлены, опорочены.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: