Не любило Симеона московское духовенство до самого патриарха включительно и за его манеры, и за близость, за влияние на слабовольного царя... Не любили его попы и за новшества, допускаемые иноком в церковном обиходе.

   Например, проповеди Симеона.

   Обычно, если надо было сказать слово прихожанам, русские священники приводили слова апостолов и отцов церкви, читали главы из Евангелия, кое-где давая осторожное толкование.

   Симеон завел нечто иное.

   По примеру западного священства, он говорил проповеди, если не сочиненные тут же в храме, то заранее приготовленные и составленные им самим на какой-нибудь церковный текст.

   Эти живые, умно составленные речи сильно влияли на слушателей, и храм бывал переполнен, когда ждали, что инок Симеон скажет свое "слово".

   У знатных и у простых только и разговору было, что о приезжем "риторе-иеромонахе". Его сравнивали со своими, московскими проповедниками и, конечно, не в пользу последних.

   Но пока Симеон был в полной силе при дворе, попы таили свою зависть и злобу, терпели посрамление и только ждали дня, когда можно будет свести счеты с "наезжим сладкогласом"...

   Царевны и царевичи любили ласкового, разговорчивого наставника, жадно ловили каждое его слово и своею привязанностью, своими успехами в науках еще больше упрочили положение Симеона при московском дворе.

   Сейчас, конечно, первым вопросом у детей был вопрос о матери:

   -- Што родная? Какова осударыня-матушка в здоровьи своем? Не слыхать ли? Ты все, поди, знаешь, все ведаешь, отче! -- один за другим зазвенели детские голоса.

   И личики у них побледнели. Сдерживаемая до сих пор тревога вырвалась наружу и у старших.

   -- Чему быть? Все буде, як Божа воля... Не слыхаць злого, значит, все ладно! -- успокоил детей наставник. -- Ну, а теперь, цо почнем учить? -- желая отвлечь детские мысли от печальных событий, проговорил Симеон, подошел к столу, опустился на свое обычное место, вынул очки и стал протирать стекла большим цветным шелковым платком.

   -- Что учить-то? Не до учебы. Все про мамушку мнится, -- грустно, слегка нараспев сказала Анна. -- Я и сна не имела ноне во всю ноченьку...

   -- А я и спала, только учиться неохота! -- подхватила Софья. -- Скажи нам лучше сам чево... Из гистории... али иное что...

   -- Да уж, лучче скажи што! -- запросил и Федор, очень любивший рассказы инока, применявшего уже и тогда систему обучения живым словом, а не мертвой книжной буквой.

   -- Добро... Вижу: душки-то ваши малые смятенны. И у тебя, царевич... А, лико, ты вьюнош еси, муж будешь, царем настанешь на Руси, егда час придет... Не гораздо то есть... Вот, скажу я вам про некую девицу, царского тоже роду, Пульхерией, сиречи Прекрасною нарицаемой. Како она, духа мужеска преисполнясь, всяки беды на царстве познавала и отводить их могла...

   -- Скажи... Сказывай, отче.

   Сплетясь живым кольцом, кто стоя, кто сидя рядом на табурете, кто прямо опустившись на ковер у ног инока, дети стали слушать его рассказ.

   -- Было то не столь давно, еднако, и не в близку от нас, пору. Скончал дни живота своего император преславной Византии Аркадий, коего царица Евдокия воздвигла гонения на блаженного псалмопевца, рачителя веры Христовой Иоанна, рекомого Хрезостома, сиречи: Златыя уста по-словенски.

   -- Вот ровно бы ты у нас, отче Симеоне, -- заметила бойкая Софья, которая всегда особенно внимательно прислушивалась к словам красноречивого наставника.

   -- А ты слухай, молчи да помалкивай, царь-девица! -- с ласковой угрозой отозвался инок.

   Так прозвал он свою любимицу царевну. Живая, находчивая, настойчивая по характеру, она всегда верховодила в играх с братьями и даже со старшими сестрами. Ученье тоже ей давалось много легче, чем остальным детям царя.

   -- Скончалась та Евдокия и преставился император сам Августус. Осталися по них сироты-детки, малолетки: наследник-цесаревич, чадо единое мужеска пола, малость постарей, вот, нашего царевича, так годков десяти, да четверо сестер-цареван. Старшой-то самой, никак, девятнадцатый годок...

   -- Как сестре Овдотье, -- снова вставила Софья.

   -- Так, скажем. И волей родителя -- Августа, в Бозе опочиваго, остался правителем на царстве некакий еунук Антиох, из персианов, верою, однако, Христовой просвещен еси был...

   -- Еунук -- это безбородый такой... Што царицыны терема в Цареграде стерегут? -- опять задала вопрос София. -- Я видала: мних один к нам такой наезжал. Даров молил для патриарха для цареградского. Словно баба старая, у-у, какой...

   И девочка забавно сморщила все свое лицо, изображая евнуха-монаха, недавно гостившего на Москве.

   -- Вот, вот... Был той Антиох пестуном -- дядькой царя-отрока. Да покуль живы были родители, и он дело свое добре правил. А как остался сам старшой во всей земле -- и сдурел. Неподобно вести себя почал. И дела государские в небрежении покинул...

   -- А казнить бы ево за то! -- строго сдвигая темные густые свои брови, снова вставила замечание Софья.

   -- Ну, где казнить? Кому? Слыхала ж: государь малолеток сам еще. Да и духу не хватило бы наставника свово позорить.

   -- Ну, ежели он ровно баба, сестра бы старшая вступилася! -- не унимаясь, сказала царевна. Очевидно, она очень близко к сердцу приняла историю, которую начал им рассказывать Симеон.

   -- И то... По твоим по словам и вышло, мудреная ты моя! Призвала царевна Пульхерия многих вельмож первых, кто с Антиохом не в дружбе был. К отцу патриарху святейшему сама понаведалась. Говорит: "Можно ль на царстве еунука-персиана терпеть да ко всему о земле нерачителя? Одно знает: злато гребет, шлет караванами в свою персицкую сторону. Скоро и вовсе казну опустошит". Согласилися все с царевной. Нашлись воины верные, ночью в опочивальне захватили персюка.

   -- И смерти предали? -- сверкая глазами, задала снова вопрос бойкая девочка.

   -- Сослали далеко. В такой край, где и не выжить никому. И то добре, без кровипролития, как Христос заповедал... Тогда взяла себе царевна Пульхерия правительство и, како подобает, Августой-цезаревной нареклася. По-мужески царством стала править, вестимо, заодно с мужами совета старейшими да разумнейшими. А сама жизнь истинно святую вела, в посте и в молитве пребывала, храмы воздвигала, строила Господни, обители иноческие ухичивала, дарами оделяла щедрыми. И долго тако было. Брат подрос, оженила она ево. А сама -- по-старому землей владела...

   -- А что же брат-то? Ежели женатый уж он да большой стал? Как же он? Каков же он государь был?

   -- Да ни во што и не мешался. С малых лет видел, что сестра хорошо правит. Ему и лучче. Слабосильный был той Феодосий император. Умом тоже не больно востер. Вот и рад! Что ему ни подаст сестра на царскую скрепу, он любой указ и подмахнет, даже не прочтя. Стала уж сестра Пульхерия ему с досады толковать: "Этак править можно ль? Мало что тебе подадут? А ты, не глядя, и руку приложил! Срам!" -- "Пустое, -- говорит ей брат-государь, -- мне за тобой спокойно. Жизнь долга ли нам на земле дана? Ты -- царством ведай. Я -- поживу на свое удовольствие. Что еще там с делами главу свою мне сушить!" Ни слова не сказала Пульхерия-Августа. А на друго утро и приносит ему за большой печатью харатейный лист. "Подпиши!" -- говорит. Он и черкнул по обычаю своему, и не глянувши, Федосей-император.

   А к вечеру сестра присылает своего еунука с той самой хартией к брату, и еунук говорит: "Прислала меня Пульхерия-Августа. Поизволь, государь, супруге твоей, Евдокии-афинянке в гинекион идти в царевнин. Утром твой своеручный указ даден: "Аки рабу, во оно время сребром купленную, передал ты супругу свою сестре в рабство!.." Вот подпись твоя царская, печать большая и скрепа. Все, как след!" Побледнел, затрясся даже Феодосии. "Не дам, не пущу! -- кричит. -- Жена моя, императрица, государыня -- не раба Евдокия!.." А та, при всем была, слушала и говорит: "Пусти государь! Перво дело: ты сам подписал. И печать большая при указе. Сам царь, коли раз руку приложил, своего указу менять не может. Не водится так. А второе: худа мне не будет. Шутку завела сестра-правительница. Поучить тебя хоче: не чтя указов, не прикладывал бы руки своей кесарской. Поглядим, што со мной делать станет?" И пошла в гинекион, в терем женский в царевнин... А Пульхерия и впрямь, аки рабу, приняла золовку-императрицу, за работу засадила за простую... Чуть ли не в брань да в толчки приняла, кода та ей не потрафила. Узнал Федосей. Не свой стал. Кричит: "Пускай сестра жену вернет! Не то стражу возьму, весь ее гинекион разорю"... Послушала Пульхерия, сама привела к брату императрицу Евдокию. Пытает его: "Станешь ли наслепо указы давать, не прочтя, руку прикладывать?". Слова не сказал брат-государь, отвернулся, молчит, нахмурился. Только с той поры каждую строку дважды перечтет, ничем подпишет... Вот какая девица-царевна Пульхерия была.