-- Ну, а далей што? Как с ими было?

   -- Далее, зло затаила Евдокия и другие на Августу-Пульхерию. Наветы навели. Удалил ее брат от себя, изгнал из чертогов царских. Та, лих, не стало царевны, и порядку в делах да на царстве не стало. Все -- тащиць казну почали на разные стороны. Народ замутился. Только и слышно по стогнам стало: "Вернуть нам Пульхерию-Августу. Одна народу она оборона от вельмож, от грабителей!". Ну, и вернули. Так до кончины до братней она и правила всем царством.

   -- А как он скончался? Ужель девица царем и взаправду стала? Нешто, можно оно? -- вся раскрасневшись, захваченная рассказом, допытывалась София.

   -- Никак не можно. Закон византийский не велит. Обычай не ведется. Царям подобает лишь престол занимати. Не то у византийцев, како у нас, у словен было, где и жены государили, скажем, Ольга, княгиня великая да иные... Тамо -- мужеску полу единому скипетром владеть належит... Избрала и Пульхерия супруга себе и нарекла его императором. Простого, незначного воина взяла, из стражи своей из кесарской, именем Маркиан. И до брака ему сказала: "Людей ради, для всенародного мнения потребно на троне императору, у меня супругу быти. Но помни: как прожила я в девстве, в чистоте монашеской пятьдесят и четыре года жизни моей, тако и впредь будет. Почести тебе всякие. Утехи и воля. Мне власть, молитва и келья моя девичья, опочивальня особая во дворце нашем императорском...". Так и пребыла чистой девой, непорочной до конца дней своих. А при кончине и вовсе схиму прияти сподобилась, как оно подобает государям христианским, правоверующим... Вот она какая Пульхерия -- девица-государыня византийская на свете була!..

   Симеон умолк. Наступило небольшое молчание. Не только дети, но и взрослые, очевидно, находились под впечатлением занятной были из царской жизни, рассказанной ученым монахом.

   -- А я ж таки, коли стану царем... вот и не стану тебя слухать, Софка! -- неожиданно нарушил молчание первый Федор-царевич.

   Его слабый, сиповатый голос и самые слова вызвали улыбку у старших и взрыв громкого, веселого смеха у детей.

   -- Вон он што! Ишь, куда метнул! Ах ты, воин! -- привлекая к себе мальчугана, ласково погладил его по редким, шелковистым кудрям монах-наставник.

   -- Ах ты, Федюля! Помалкивай лучче! Как девчонка ты теперь: одно, знай, хнычешь, да плачешь, да "бобо" тебе бесперечь... Так и век проживешь. Не то меня, всякого чужова послухаешь! А я, вот, погляди... -- начала было громко, задорно, быстро-быстро, по своему обыкновению, Софья.

   Но вошел придверник и доложил:

   -- Царь-осударь сам изволит, жалует.

   В раскрытых дверях показалась сутулая слегка фигура Алексея, как будто еще более поникшего своей усталой головой. Глаза его были красны, веки припухли не то от бессонницы, не то от невыплаканных слез.

   С его появлением сразу что-то печальное, тяжелое, как ожидание большой беды, разлилось по всему покою, заставляя сильнее биться сердца.

   Ласково ответив на низкий поклон Симеону, кивнув головой остальным, которые "добили челом", государь Алексей подошел под благословение к монаху, потом сам благословил детей и дал им целовать руку. Федора и Софью поцеловал. Девочка была любимицей отца, как и у всех других.

   -- День добрый, детки мои! Добры ль в здоровьи своем? Ну, и ладно, коли все ладно. Хвала Господу сил... Вот слышьте... Сам я по вас пришел. Час, видно, приспе воли Божией... Осударыня-матушка ваша, видно, вам много лет жить приказать собралася... Проститься зовет... Пойдем уж... Только тише бы, детки... Дайте с миром, покойно дух испустить родимой. Не мрачите час смертный рыданием да стенаньями многими... Слышь, Федя, с мамушкой проститься, да не реви... Невместно тебе то... Посмирнее будь...

   -- Я... я смирненько, батя! -- ответил мальчик, плохо поняв, чего хочет отец, но робея от его печального вида, заражаясь волнением, от которого дрожал и рвался голос Алексея, обычно такой ровный, приятный, густой.

   -- С Богом... Идем... И ты, отче! -- обратился царь к Симеону. -- Не чужой, слышь, свой...

   Взяв за руку сына, он первый двинулся из горницы снова на половину царицы.

   Остальные печально, бесшумно, по возможности, пошли за царем.

   Небольшой, невысокий покой со сводчатым потолком, убранный и обставленный очень просто, напоминал скорее келью, чем опочивальню царицы богатого Московского государства.

   Полумонахиня на троне, Марья Ильинишна Милославских охотно всю свою жизнь следовала заветам отцов, строгому учению, так полно выраженному в строках Домостроя.

   Молитва, дети, муж -- этими тремя словами исчерпывалась тогда жизнь каждой хорошей русской женщины. Конечно, более обеспеченных сословий. В простом народе сюда прибавлялся еще труд, тяжелый беспросветный, ради которого женщинам из черни приходилось забывать и детей, и молитву.

   Большая кровать с тяжелым шатром-пологом, скамьи по стенам, туалетный стол и сундуки с необходимыми вещами, табуреты кой-где да еще поставец с серебряной и золотой посудой в одном углу -- вот обстановка опочивальни. Только киот, резной, большой, занимающий весь передний угол, уставлен большими и малыми иконами в богатых ризах.

   Златокованые, тяжелые оклады на этих иконах, усеянные крупными самоцветами, жемчужные "сорочки", сплошь одевающие дерево икон рядами крупных жемчужин, низанных и подобранных искусной рукой, только эта роскошь и говорила, что здесь не келья, а опочивальня государыни-царицы всея Великия, Малыя и Белыя Руси.

   Сейчас дневной свет совершенно не проникает в покой.

   Оба небольших оконца плотно завешены. Спущена суконная портьера и на дверях, ведущих в покой из соседней горницы, где постоянно дежурит несколько женщин из числа приближенной к царице дворни.

   По обычаю, до девяти дней новорожденный ребенок и мать не должны подвергаться влиянию солнечного света.

   И плотно бывают спущены даже завесы полога над кроватью, где в духоте и спертом воздухе лежит больная.

   Но сейчас полог раскрыт. На пуховиках, на высоко взбитых подушках лежит умирающая.

   Осторожно подойдя с детьми к постели, Алексей смотрит на царицу и вспоминает.

   Больше двадцати лет прожили они вместе. Ему было девятнадцать, ей двадцать три года, когда сосватал и повенчал их "дядька" и пестун юноши-царя, боярин Борис Морозов. Миловидная, с детски приятным лицом, пухленькая и стройная Марья Ильинишна казалась много моложе своих двадцати трех лет. Но потом, как и большинство боярынь и цариц, стала полнеть, тяжелеть... Пошли болезни...

   Одиннадцать человек детей, которых подарила Алексею Марья Ильинишна, тоже унесли немало здоровья у царицы... И теперь лежит она, почти старуха на вид, несмотря на свои сорок три года. Полное лицо осунулось, исхудало за дни короткой, но тяжкой болезни. Царица так бледна, как будто ни капли крови не осталось у нее в жилах... Губы тоже иссиня-бледны. Совсем полутруп. Только глаза еще не потухли совсем, слабо светятся. И словно ищет она кого-то ими. Конечно, детей...

   Вот подвели Федора, подняли руку умирающей, возложили на русую головку мальчика. Уста царицы чуть задвигались, слабо, беззвучно. Не то молитву творит, не то хочет благословить и не может... Так и всех детей подвели под благословенье умирающей.

   Старшие царевны, сдерживая слезы, целовали руку матери, осторожно, как к святыне, прикасаясь к этой исхудалой, прозрачной, словно из воска вылитой руке.

   Федор захныкал было.

   Мамушка Хитрово увела его в соседнюю горницу, где толпились ближние боярыни, бояре, шуты, шутихи и карлицы царицы, нищие, юродивые и монахини, которые проживали у царицы "наверху", то есть в теремах ее.

   Патриарх, для которого установили аналой у самой постели умирающей, начал творить последний печальный торжественный обряд... И на нее, уже вытянувшуюся в последнем содрогании, возложили мантию, посхимили, чтобы прямо в селения блаженных, очищенная ото всех грехов, вступила душа царицы, оставя бренное тело свое... "В отдачу часов дневных", в шестом часу дня царица скончалась.